Пасифик

— Да, — сказал Байден. — Да. Да. Да! Он шлёпнул по коробочке, отключая связь. На щеках проступили жёлтые пятна. Секунду-другую он стоял, слегка раскачиваясь грузным телом, шумно выдыхая через ноздри, потом схватил ручку и стал быстро писать, царапая и сминая бумагу.

— Я могу идти?

— А?

— Я могу идти? — повторил Хаген.

— Идите. Идите. Убирайтесь к дьяволу!

Байден слабо махнул рукой и продолжал махать, пока Хаген, пятясь, не закрыл за собой массивную дверь.

Зои уже ждала его с документами, запаянными в полиэтилен — от непогоды. Метеобюро опять несло какую-то чепуху про смену атмосферных фронтов. В соседней комнате щебетали и похохатывали, истерически прыская в ладошку. Тонкий аромат свежезаваренного кофе мешался с резким запахом жидкости для снятия лака. Кто-то громко произнёс: «…встал торчком, а я ни сном, ни духом». Молчание — и дружный смех, от которого задребезжали чайные чашки.

Хаген аккуратно свернул пакет и положил в карман — больше некуда. Зои улыбнулась краешком припухших губ.

— Покидаете нас, герр Хаген?

— Приходится, — ответил он, впервые испытывая желание влиться в деловитый муравейник, жужжание которого проникало даже сюда, в секретариат.

— Возвращайтесь, — сказала Зои. — Не оставляйте нас надолго. Обещаете?

— Обещаю, — кивнул он.

С некоторых пор обещания стали даваться ему очень легко.

***

Падал снег.

Крупные хлопья сплошной пеленой ложились на землю, уже укутанную свежеобразовавшейся, но ещё не осевшей периной. Выпрыгнув из салона, Хаген не догадался надеть капюшон, и снег тут же налип на ресницы, мешая разглядеть детали. Сзади зафыркал и взвыл мотор: автобус медленно отъезжал задним ходом, заваливаясь на сугробах. Кажется, водитель что-то крикнул, махнув рукой в шерстяной полосатой перчатке — то ли на прощание, то ли привлекая внимание. И вот он уже канул, провалился в разгулявшуюся метель, а Хаген остался один перед темным зданием лаборатории «Абендштерн».

Как же я вернусь?

«Я не вернусь», — понял он, и зашагал вперёд, тяжело поднимая ноги.

Не вернусь. Не вернусь.

Никогда.

Он остановился и прищурился, стараясь отыскать вход или хотя бы укрытие от снега. Вокруг было пустое пространство, состоящее из ветра и хаотичного мельтешения. Соседние корпуса — а они располагались где-то близко — временно перестали существовать. Он не чувствовал их присутствия. «Я один, — подумал он без страха и без любопытства. — Больше ничего нет. И вряд ли будет».

Здание, развернувшееся перед ним, не имело отношения к Фабрике, той Фабрике, ко встрече с которой он готовился так тщательно. Оно было старше, и печальнее, и основательнее — приземлённое и прозаичное, — самый обычный прямоугольник, нарисованный на холсте твёрдой, но, увы, лишенной вдохновения рукой. В нём не было ничего угрожающего. Хаген с сожалением подумал об истраченных впустую последних дозах «Реадапта». Он всё ещё ощущал горечь у корня языка, и апатия, овладевшая им, безусловно, имела химическое происхождение.

Он сделал ещё несколько шагов и понял, что направляется как раз ко входу, спрятавшемуся под козырьком, основанием которому служили каменные колонны. Узкие окна первого этажа были забраны узорчатыми решётками. Всё темно, лишь на уровне второго этажа блуждали отсветы, как будто за плотными шторами кто-то расхаживал с фонариком или свечой, поджидая гостей.

А я так и не успел пересобрать карточный домик.

Он усмехнулся и взялся за гнутую ручку. «Что же это — лаборатория, замок или учреждение?» Неважно. Ветер подталкивал в спину. Дверь отворилась легко, как будто кто-то распахнул её изнутри. Он отступил в замешательстве, но сообразил, что скрытые камеры, конечно, предупредили службы о его приходе. Теперь он видел, что дверь была лишь отделана под дерево, под покрытием из драгоценного мореного дуба скрывалась стальная пластина, приведённая в действие каким-то механизмом.

Фокусы. Фальш. Имитация.

Он вступил внутрь, нарочито громко топая, отряхиваясь от снега, и озираясь по сторонам, готовый как к отпору, так и к побегу. Но приготовления были излишни. Он очутился в мягко освещённом холле, просторном и уютном, и из глубины его навстречу уже спешила опрятная полная женщина в халате медсестры. Она семенила, всплёскивая руками, стараясь не выскользнуть из растоптанных туфель, и миловидное лицо её с белесыми бровками и трогательной пуговкой носа выражало все оттенки огорчения и сострадания.

— Ну что же вы? Проходите, проходите. Ах, какая погода! Какая ужасная метель!

Не такого приёма он ждал.

— Метель, — согласился он ошеломлённо. — Доброе утро…

— Ах, ну какое же доброе! Ведь так и крутит, так и крутит! Проходите же, вы совсем замёрзли! Сюда, сюда. Снимайте это всё…

Она засуетилась, во что бы то ни стало вознамерившись помочь Хагену с курткой, в которой, как на грех, заклинило молнию. В настенных зеркалах отражались их искажённые фигуры и жёлтое пятно настольной лампы, приглушённой тканевым абажуром. Очевидно, здесь больше никого и не было, только эта женщина, проводящая часы за длинным столом, вмещавшим всё необходимое — мерцающий заставкой экран и встроенную в поверхность гладкую панель клавиатуры, компактную картотеку из составленных друг на друга прозрачных пластиковых ящичков, глянцевый журнал и надкушенный шоколадный батончик.

— Лаборатория «Абендштерн»… — начал он, и женщина торопливо закивала:

— Она, она. Снимайте же с себя всё мокрое. Хотите, принесу вам тапочки?

От тапочек он решительно отказался. Потом столь же решительно и бесповоротно отказался от полотенца — «обсушить мокрые волосы», от расчёски — «если нужно привести себя в порядок, но вы и так прекрасно выглядите», от чашки чая и рюмочки настойки — «и вы почувствуете себя совершенно другим человеком, уверяю вас». Между делом выяснилось, что зовут её сестра Кленце, и с самого утра она борется с сонливостью, поэтому «вот, шоколад, понимаете — тренирует сосуды», а к вечеру обещают ещё и дождь, и хляби небесные, и дороги, конечно, развезёт, так что кто добрался, тот счастливец и счастья своего не знает, потому что кто знает, как оно ещё будет, предугадать невозможно, так уж лучше и не гадать…

— Пожалуйста, мне нужен доктор Кальт, — прервал он заботливое журчание, пожимаясь от неловкости и испытывая растерянность ребёнка, сделавшего лишний круг на карусели. — Я, наверное, невовремя…

Вовремя-вовремя. Ах, ну какое может быть невовремя, как же это возможно — невовремя? А что герр Кальт занят, так он всегда занят, но строго наказал направить гостя в кабинет, а сам он, конечно, подойдёт туда, когда позвонит сестра Кленце, а она ему, конечно, позвонит, вот только объяснит, как пройти к лифтам, и куда свернуть, чтобы не заблудиться, потому что здание старое и заблудиться очень возможно…

— Мой пропуск, — сказал Хаген почти с отчаянием, но пропуск тоже не понадобился. Сестра Кленце отмахнулась от документов с таким ужасом, будто он предлагал ей заряженный пистолет. Никакого пропуска, порядочного человека видно по лицу, и можно вообще оставить вот тут, на столике, эти гадкие бумаги, чтобы не занимать руки, а ещё лучше присесть вот тут же на диванчик и слегка отдохнуть, перевести дух после долгой дороги, да, она знает, что дорога не заняла много времени, но эта метель и эта тряска…