Пасифик

Хаген потер ладони, зазябшие на слабом, но холодном ветру.

— Наденьте перчатки, — посоветовал Рогге. — Погода тут непредсказуемая, в два счёта обморозишься и поджаришься. А заметишь, когда будет уже поздно. Тут надо быть начеку.

Он назидательно поднял палец, покивал грустным мягким лицом, а Хаген в который раз задался вопросом, что объединяет всех этих людей? Даже если предположить, что Кальт отбирал их опытным путём, основываясь на их феноменальной живучести, всё равно имелось что-то общее, и это общее отзывалось в выражении лиц, походке, настроении, в том, как они ели, болтали, сквернословили. Впрочем, сквернословили они мало и неумело, без огонька, без фантазии. Все, кроме Морица.

— Брунненплац, — широким жестом Рогге обвёл площадь, выложенную брусчаткой. — Здесь был фонтан. Видите фонтан?

— Да-да, — рассеянно сказал Хаген. Рядом с гранитной чашей пустующего фонтана как раз остановился второй белый микроавтобус. Без таблички.

— Оп-па-па, — сказал Мориц, — Вот и по нашу душу. Кто сегодня обезьянка? Ленц, твой выход. Мы танцуем с тобой, а ты ведёшь.

Он уже успел надеть тяжёлый ранец и теперь прилаживал брандспойт, соединённый гибким шлангом с резервуаром. Что-то не ладилось, и брандспойт то и дело соскальзывал вниз. Наконец, Краузе не выдержал: обругав напарника безруким чучелом, занялся его снаряжением. Ульрих наблюдал за ними с меланхоличной скукой, из чего можно было сделать вывод, что ничего особенного не происходит, а пляски с огнемётом составляют часть обычного ритуала.

На всякий случай, Хаген отодвинулся. По итогам последних наблюдений он не доверил бы Морицу даже водяной пистолет. Даже игрушечную сабельку из фольги.

Оловянные солдатики? Шуты гороховые!

«И я тоже шут, — подумал он, внезапно поддаваясь беспощадной самокритике. — Я-то тут, пожалуй, и есть самый главный шут. Дурень с бубенцами. Тронешь — зазвенит». Память услужливо воскресила сцену первой встречи — застывшие взгляды, длинный, интонированный свист, мгновенно оборвавшийся, когда Франц шлёпнул ладонью по столу, вымученная вежливость Ульриха, на лице которого явственно читалось смятение и попытки скрыть его, и Морицево «не было печали» без попыток что-то там скрыть… М-мх, неловко, стыдно, скверно, скверно… Ладно, проехали.

«Это же Граница! — Он вновь потер руки и несколько раз топнул ногой по брусчатке. — Граница. Мы уже здесь. И это просто пустая площадь, просторная, насквозь продуваемая ветром. Роза ветров. Зачем нужна площадь, если на ней ничего нет? И ни следа разрушений. Какая же это Граница, если нет никаких следов разрушений?»

Аккуратные каменные дома с декоративными фронтонами не имели отношения к войне. Наверное, подойдя ближе, можно было обнаружить дефекты кирпичной кладки, но издалека их облик казался благополучным и оттого слегка зловещим. Внутри этих домов могла месяцами копиться прохладная, бархатно-портьерная темнота, пахнущая пылью и плесенью. Внутри этих домов могли быть люди. Чья-то пергаментная, усеянная старческими крапинками рука могла крутить бакелитовую ручку радиоприемника, пока в соседней комнате кто-то надрывно выдыхал «н-нн, ах-х», а потом вздохи переходили в протяжный стон, заглушаемый свистом бормашины…

Я не хочу…

Он обнаружил, что грызёт кожу на сгибе указательного пальца, грызёт с остервенением, не обращая внимания на боль. «Что же со мной такое?» И как бы отвечая на незаданный вслух вопрос, Рогге мелко закивал головой. Лицо его было печальным, обвисшим, как у спаниеля.

— Всё хорошо. Вы привыкнете. Привыкнете. Просто дышите: вдох, выдох… выдох — вдох, и опять…

Приготовления заканчивались. Патрульные разбились на группы, разобрали оружие и ждали команды унтер-офицера, который теперь что-то многословно объяснял Ульриху, размахивая руками как уличный регулировщик.

— Опять солдаты, — с отвращением сказал Мориц.

Подбоченившись, он стоял в своей топорщащейся одежде, с громадным ранцем за плечами, неопрятный памятник самому себе.

— Солдаты и солдаты. И лагерные обезьянки. Пусть берут их и тащат на поводке. Мне такого дерьма не надо.

— А ты кто? Разве не солдат?

— Мы не солдаты, мы научники.

— Особенно ты. Если бы не попал сюда, до сих пор навинчивал бы квадратные гайки на круглые болты в какой-нибудь занюханной ремонтной мастерской.

Краузе достал безразмерный клетчатый платок и по-крестьянски обстоятельно, трубно высморкался. Он был чрезвычайно доволен собой.

— Дурила, — сказал Мориц неуверенно. — Что бы ты ещё понимал…

— Тишш! — шикнул Эберт.

Запрокинув голову так, что на тощей шее выступило и запульсировало адамово яблоко, он уставился куда-то в небеса, приоткрыв рот. Хаген посмотрел туда же.

По необъятно синему, чисто вымытому небу медленно двигались, растекаясь и соприкасаясь волокнами, лёгкие облачные перья. Проволочные шпаги излучателей дрожали и изгибались, подчиняясь оптическим законам. До неба было рукой подать. У Хагена закружилась голова. Он пошатнулся.

— Тишина, — сказал Эберт. — Вы слышите? Прямо звенит!

Тишина обнимала площадь, отражалась от зеркальных окон, полированных гранитных плашек, хромированных винтовочных стволов. Она была везде, заполняла пространство, расширяла его, пропитывая каждый дюйм. Тишина проникала в мозг. И даже настойчивое «бу-бу-бу» низенького унтера не могло нарушить эту пронзительную синюю тишину.

Я помню? Нет, но если бы ещё немного…

— Тьфу ты! — сказал Мориц с досадой. — Я чуть не обгадился!

— Кретин!

Эберт махнул на него рукой — бессильно и обиженно. Его губы кривились в плаксивой гримасе, выталкивая безостановочно вместе с радужными пузырьками слюны:

— Кретин! Кретин! Чёртов, чёртов кретин!

Но от микроавтобуса, пошатываясь и смущенно улыбаясь, уже шёл Ленц, в своём блестящем капюшоне похожий на кольчужного рыцаря, и его тощая остроугольная тень настойчиво указывала прямо на условный юг. «Будет жарко», — подумал Хаген. Солнечные зайчики, перепрыгнувшие с кольчуги Ленца, жалили не хуже ос.

Патрульные машины медленно разворачивались и уезжали, а за ними тянулся фургончик медслужбы, изредка подавая сигналы, означавшие «Пора собираться». «Прощай, моя любимая, прощай, прощай, прощай…» Кто там — Гретхен, Лизхен или Труди? Хенни, Анхен, Кете, Хельги… Лидия… Или Марта?

Или Тоте?

На плечо легла тяжёлая рука.

— Потанцуем? — предложил Франц. В глубине его глаз мерцала мрачная синяя радость.

— Я пропущу, — ответил Хаген, сбрасывая руку.

Франц усмехнулся.

— Танцуют все, — скомандовал Ульрих. — Группа, стройся!

Время вышло.

Они вышли вслед за временем.

***

«Что мы будем пить семь дней? Что мы будем…» — хрипло напевал Мориц.

Подошвы глухо стучали по каменным плитам. Каждый старался идти в ногу — так получалось громче. Громче значит лучше. Каждый пытался произвести столько шума, сколько мог.

— «Хватит на всех. Катится бочка. Мы пьём вместе, не в одиночку…»

— Фальшивишь, — заметил Краузе.