Пасифик

— Вот и ваш доктор, — сказала Тоте. — Идите к нему. Он не любит ждать.

В комическом испуге она спряталась за спину Хагена.

Кальт поманил его, позвал:

— Йорген! Сюда. В машину. Мы едем в Траум.

— К ноге, — пробормотал Хаген. — Сидеть. Стоять. Мочиться по свистку.

— Убивать, — подсказала Тоте. — Пиф-паф. Трум-пум-пум. Идите к своему доктору, Хаген.

— Не хочу, — сказал он.

И всё-таки пошёл.

Глава 12. Райх: вид сверху

Над Траумом сгустились тучи.

Ветер обрывал клейкие заплатки со столбов, хлопал парусиновыми тентами, гремел жестяными подоконниками, подгонял прохожих, вспучивая пузырём прозрачные дождевики. А вот и зонтики — жёлтые, лиловые, красные опасные треугольники. Хаген покосился на них с недоверием. Ему было тепло и удобно, он был пойман, связан, заперт и обездвижен, без наручников, без какой бы то ни было химии — простым отсутствием надежды.

Слегка давало о себе знать чувство голода — посасывало под ложечкой, но есть было нечего. Кальт исчез в белом здании «Кроненверк» полчаса назад и навсегда. Окна Отдела выходили на другую сторону, Хаген не мог никому помахать и никто не посылал ему воздушный поцелуй украдкой, спрятавшись в гармошку пыльных штор.

«Рокировка, — сказал Кальт, обнаружив водительское кресло занятым. — Ты уверен?» Франц кивнул — абсолютно. Они произвели рокировку, и Хаген оказался сзади, среди кожаных подушек. Вуф-вуф! Не хватало только ошейника. От нечего делать приходилось разглядывать улицу, всю в слепых пятнах и водных потёках — смазанную акварель, да сверлить глазами белокурый затылок Франца. Через пять минут сверления Франц вытащил из бардачка, аккуратно встряхнул и надел вязаную лыжную шапочку, а ещё через пять — надвинул её плотнее и выразительно посмотрел назад. Он собирался сказать что-то едкое, но вдруг передумал, смирился и застыл в оцепенении, позволяя себя изучить.

Электронные часы на ратуше были в сговоре с Кальтом: прикрылись завесой дождя и лишь подмигивали украдкой. Но и без того было ясно, что ветер и вечер как-то связаны, и в окнах стали зажигаться маяки, тут же отсекаемые расшитыми крест-накрест полотнами.

Знаки. Они проявятся в полночь, как надпись на стене — рунной вязью: эта, тета, треугольник, зигзаг, что-то с множеством палочек, щетинистое как сороконожка, загогулина Р, антенны и маленькая смертельная луна. В конце всегда бывает маленькая луна. Точка. Конец сообщения.

Солдатская колыбельная. Скажите спасибо человечку.

Скажите прощай. До свидания. До сви…

Он всхлипнул, подавился слюной и проснулся.

Ничего не поменялось. По-прежнему дождь простукивал дырявые крыши и зонтики, по-прежнему в водосточных трубах журчала буроватая жижа, порциями выплёскиваясь на мостовую. Гипсовый охотник сидел смирно, боком и в профиль, напоминая красивую, потерянную и уже забытую вещь.

— Что он с вами сделал? — произнёс Хаген вполголоса.

Франц промолчал, но двинул уголком рта, очень узнаваемо. Побарабанил по рулю и ответил, как показалось Хагену, невпопад:

— Жизнь — мозаика. То так, то эдак. Ничего. Я же выжил.

— Было больно?

Хаген сам не знал, зачем это спросил. Уж точно не для того, чтобы позлорадствовать. Ресницы Франца затрепетали, приглушая яркие огоньки. На лице мелькнула тень стыда и ярости, слишком слабая и затухшая самопроизвольно.

— Нет. Не больно.

— Врёте, — возразил Хаген.

Франц усмехнулся:

— Как и вы.

Какое-то время они сидели, прислушиваясь к щелчкам радиатора. На бледных щеках Франца распускались розы.

— Было больно, — произнёс он наконец, смотря куда-то вдаль. — Запредельно. Нестерпимо. Но я знаю, с кем танцую. А вы — не знаете.

— Вы меня ненавидите, — сказал Хаген.

Франц подумал, качнул головой.

— Нет. Но я вас уничтожу.

— Это будет сложно. Кальт решил, что вы должны меня защищать.

— Я буду. Но иногда одно другому не мешает. Я подожду и постараюсь поймать момент.

— Я мог бы уничтожить вас раньше, — сказал Хаген. — Кажется, сейчас у меня появилась такая возможность.

Франц обдумал и это, сосредоточенно и тщательно как всегда.

— Скорее всего, вы правы. Но вы не воспользуетесь этой возможностью. Так что шансов у меня — объективно больше…

Он опять замолчал. Потом спросил:

— Хотите леденец?

— Отравленный?

— Нет. Мятный. Почти натуральный. Так сейчас говорят — «почти натуральный». Вкусный.

— Давайте.

Леденцы и впрямь оказались вкусными. К моменту возвращения Кальта они успели съесть по три и по очереди запить водой из пластиковой бутылки.

***

Кальт принёс на себе полтора литра дождя, запах сигарет, тлеющих проводов и озона. Всё чужое, ничего своего. Привыкший воспринимать людей носом Хаген призадумался бы, но терапист сбил его с толку, бесцеремонно оттеснив хрустящим боком и воздвигнувшись рядом. Его прорезиненный плащ был усеян крупными каплями, в каждой из которых отражался кусочек мира.

— Забудьте про «Кроненверк». Я отобрал вас у Виллема, упрямая вы голова. Был готов купить, но удалось решить вопрос иначе. Возвращать вас в отдел — всё равно, что позволять забивать гвозди микроскопом. Глупо и нерентабельно.

— Он… согласился меня отпустить?

— Ну нет, он протестовал. Кажется, у него были виды на вас. Но я привёл свои доводы, более весомые, и ему пришлось признать мою правоту.

«Доводы, — подумал Хаген. — Где-то я такое уже слышал. Ах, да, у Морица. Мы все поём одни и те же песни и танцуем как заведённые. А вот и хореограф, режиссёр-постановщик. Байдену с ним не тягаться. Для таких танцев он не слишком подвижен».

— Домой, — сказал Кальт. — Франц, вези нас домой!

Он откинулся на подушки, запрокинув голову. Через шею, наискось и до самой ключицы, змеилась едва заметная царапина — заживший старый шрам, исчерканный бледными стежками. «Кто-то хотел, — отметил Хаген. — Хотел да не смог. Сорвалось. Может, Франц? Или тот, кто до меня?»

Сидя рядом с терапистом, он ещё отчётливее осознал разницу в росте. Обычно Кальт слегка сутулился, и его рост скрадывался, маскировался окружающими предметами, перемещениями, событиями, веером вылетающими из рукавов. Но день подходил к концу, иллюзии развеивались. Уже можно было подводить итоги: сначала хозяин — безразмерный волшебник, затем Франц — печальная вещь, а уже потом — он, Хаген, бедный усталый путник с побитой мордой.

Селяви, как говорят в Дендермонде. Или где-то ещё.