Пастер

Опровержение они получили только в 1882 году, когда доктор Кох сумел выделить и вырастить на искусственной среде возбудителя туберкулеза, так и получившего название «палочки Коха».

В то время когда академик медицины Пастер собирался посвятить себя изучению возбудителей заразных болезней, безвестный врач Роберт Кох в глухой немецкой провинции молча и скрытно занялся научным доказательством тех истин, провозвестником которых давно уже был Пастер.

Идеи Листера постепенно завоевывали себе признание в научных кругах. Карболовые повязки и карболовые «наводнения» действительно устраняли нечто носящееся в воздухе, и заражения не наступало. Все яснее для многих становилось, что это «нечто», эти виновники заразы — микробы; те самые, от которых Пастер «лечил» вино, пиво и шелковичных червей и которые, как он это доказал, никогда не зарождались сами по себе. И кое-кто взялся неумело, но горячо за опыты, доказывающие, что микробы — истинные возбудители заразных заболеваний.

Но Роберт Кох решительно ничего не знал ни об этих опытах, ни о карболовых повязках Листера, ни о теории Пастера. Он сам, в полном одиночестве продирался сквозь мрачные дебри медицинских тайн, и тем, чего он достиг, он обязан единственно своему необыкновенному упорству и не менее необыкновенной аккуратности.

Кох мучился своей беспомощностью как врач. Совесть не давала ему покоя, когда он брал со своих бедных пациентов гонорар за лечение, которое только в кавычках можно было назвать лечением. Он был еще очень молодым врачом, только что окончившим университет, но он не считал свою молодость оправданием для беспомощности. Он должен был лечить больных, а вместо этого он, мягко говоря, втирал им очки ничего не дающими рецептами, и, если больные выздоравливали, честный Кох отлично понимал — происходит это независимо от его лекарств.

И Кох решил во что бы то ни стало избавиться от своей беспомощности и найти истинную причину заразных заболеваний. Он сидел за микроскопом во все часы дня и ночи, когда кончал прием больных, и смотрел, смотрел, пока туман не застилал покрасневших от напряжения глаз. Он брал кровь из порезанного пальца ребенка, мочу, которую ему приносили «на просмотр», плевки из плевательницы — словом, все, что попадалось под руку, и клал под микроскоп. Однажды он таким же образом положил на чистое предметное стеклышко каплю крови от овцы, умершей от сибирской язвы. И через несколько лет после Давена и Райе увидел все те же странные живые нитеобразные палочки.

Месяцы и годы, проведенные у микроскопа, превратили Коха в дотошного исследователя. В своем медвежьем углу он не имел возможности прибегнуть ни к чьему совету, да и кто мог в го время научить его искусству наблюдения над микробами? В конце концов он не только научился создавать подходящую среду для культивирования этих палочек, но и вполне убедительно доказал в своей самодельной лаборатории, что именно они являются истинной причиной повального заболевания сотен и тысяч животных, гибнущих от сибирской язвы. Он был первым исследователем, который доказал, что определенный вид микробов вызывает определенную заразную болезнь. Он открыл, что у сибиреязвенных микробов бывает стадия устойчивых спор, но… ни одна душа до поры до времени не узнала об его открытии. Он был слишком дотошным ученым и слишком неуверенным в своих знаниях, чтобы рискнуть объявить об этих исследованиях ученому миру. Решился он только в 1876 году.

Между тем как раз в то время, когда Кох впервые увидел сибиреязвенных бактерий, Пастер собирался заняться изучением этой болезни. И как раз в это время жестоким нападкам подвергся французский ученый Давен, который, как и Листер, после работ Пастера о брожении снова вернулся к идее возбудителя «сибирки» и написал об этом небольшую статью.

— Опять эти живые существа, — негодовали медики, — опять пытаются ограничить медицину вопросами о бактериях! Что ни болезнь — бактерии. Тиф — бактерии! Госпитальное заражение — бактерии! Хватит с нас этих бредней, не мешайте нам лечить людей старыми, испытанными способами…

Нет, Пастер был не так наивен, чтобы в первые же дни своего «сидения» в Медицинской академии выступить с теориями о возбудителях болезней животных и человека. Для начала он решил рассказать только о болезнях пива. Он рассказал спокойно слушавшим его медикам о том, что пиво начинает изменяться, становится кислым, горьким, мутным и т. д., когда в нем развиваются посторонние организмы. Пастер нарисовал на доске аппарат, который сообщается с внешним воздухом только через трубки, и рассказал, как с помощью этого аппарата можно предотвратить попадание из воздуха взвешенных частиц, несущих с собой микроорганизмы, вызывающие болезни пива.

Академики слушали с интересом, — к медицине это имело весьма отдаленное отношение, — и думали про себя: слава богу, что этот химик достаточно скромен и тактичен, чтобы не мешаться в медицинские дела.

«Этот химик» между тем прямо из часовни госпиталя, прямо с заседания Академии медицины отправился в другой госпиталь по приглашению доктора Герена, который хотел показать ему, каких замечательных результатов добился он в своей хирургической практике благодаря открытиям Пастера.

Герен встретил его стоя. И не садился, пока не уселся Пастер. Пастер был несколько смущен этим приемом. Но Герен посмотрел на него восторженными, немного печальными стариковскими глазами и сказал:

— Все хирурги должны встать перед вами, господин Пастер, ибо я не одинок; я знаю, что ваши открытия уже много сделали для хирургии, и знаю, что они приведут к полному перевороту нашей науки.

— Расскажите мне обо всем, — попросил Пастер, которому неловко было выслушивать эти похвалы, — расскажите, как вы пришли к мысли о миазмах, вызывающих гнойные воспаления, и обо всем, что делали для спасения от них.

И, пока Герен рассказывал, Пастер переживал такие минуты радости, какие редко выпадали на его долю. Такое же чувство было у него, когда он впервые узнал о методе Листера. Только теперь это чувство усиливалось оттого, что дело происходило на его родине, где, наконец, его груды принесли и для медицины ощутимые плоды.

— Я больше чем когда-либо верю, — рассказывал между тем Герен, — что миазмы, выделяющиеся из гноя раненых, являются истинной причиной ужасной гнойной инфекции, этого бича хирургии. Сколько раненых погибло на моих глазах независимо от того, накладывали ли им перевязки из корпии, или применяли несколько раз в день промывания, или же оставляли на ране пропитанное гноем белье. Когда я в отчаянии старался найти какое-либо средство для предупреждения этого ужасного осложнения ранений, мне пришла в голову мысль, что миазмы, существование которых я принужден допустить, так как иначе нечем объяснить происхождение гнойных инфекций, возможно, являются тельцами, подобными тем, которые вы, господин Пастер, наблюдали в воздухе. С того момента вся история отравления миазмами предстала передо мной в полной ясности. Если, сказал я тогда, миазмы представляют собой ферменты, то не смогу ли я предохранить от их действия раненых, если буду фильтровать воздух, как это делали вы? Тогда я изобрел перевязки ватой и имел удовольствие наблюдать, что мои предвидения оправдались. А теперь пройдемте в операционную, и вы тоже в этом убедитесь.

Оперировали каменщика с раздробленной голенью. Опытной рукой Герен произвел ампутацию, перевязал поврежденные сосуды, промыл раствором карболки рану. Затем наложил на нее тонкий слой ваты — первый предохранительный барьер. На первый слой Герен положил второй, на него — еще несколько, причем каждый последующий слой был толще предыдущего. Затем он взял полосы чистого нового полотна и, перевязав рану, придавил таким образом слои ваты.

— Вот и готова упаковка, — сказал Герен, отходя от больного. — Теперь повязка сохранится двадцать дней, а потом мы ее снимем. И вы придете посмотреть, каковы окажутся результаты. Точно такие повязки я накладывал своим раненым в госпитале Сен-Луи с марта по июнь 1871 года. Из тридцати четырех оперированных и перевязанных таким способом девятнадцать были спасены от смерти…

— Девятнадцать, — задумчиво повторил Пастер, — это много…

— Это все, что я мог сделать, господин Пастер, — ответил Герен, словно чувствуя себя виноватым за то, что всего девятнадцать из тридцати четырех остались живы.

— Пастер кивнул и крепко пожал руку хирурга.

— Я счастлив, — просто сказал он, — я счастлив вашими успехами и тем, что хоть какая-то роль тут принадлежит и мне.

С этого дня Пастер гораздо ближе сошелся с практическими медиками. Он посещал госпитали, смотрел, слушал и иногда даже что-то подсказывал. Здесь он отдыхал от напряженной атмосферы Академии медицины.