Пастер

Откровенно говоря, пребывание в больницах, присутствие в хирургических отделениях было жертвой со стороны доброго и крайне впечатлительного Пастера. Он пересиливал себя, хотя так никогда и не привык ни к виду крови, ни к мысли о мучениях, которые, претерпевает оперируемое существо, будь то человек или животное.

Но даже сквозь приспущенные веки он умел видеть. Он видел, что те пятнадцать погибших при ампутации у Герена погибли не случайно. Ватные повязки, придуманные гуманным хирургом, — полдела. Сама вата, накладываемая на рану, может таить в себе множество микробов. А руки хирурга, а инструменты? Разве они не были рассадником заразы?!

И именно здесь, в этой больнице, где все шли навстречу его методам и идеям, где сами врачи и сестры стремились побороть человеческие страдания не стародавними консервативными способами, от которых не было толка, а новыми, пусть непривычными, но явно дающими хорошие результаты, именно здесь он в виде скромного совета предъявлял свои категорические требования.

Однажды он усадил Герена рядом с собой за микроскоп и — показал ему кончик хирургического зонда, подложенного под объектив.

— Вы видите, доктор? На поверхности этого зонда, который кажется вам таким гладким, без сучка, без задоринки, на самом деле множество углублений. В них скапливается пыль, которую нельзя удалить даже самым тщательным промыванием. Посмотрите сами!

Когда же под микроскопом Пастер тоненькой иголочкой извлек из этих углублений пыль и положил ее на предметное стекло, Герен ахнул. Боже, сколько там было микроорганизмов самых разных фасонов!

— Теперь вы видите, — удовлетворенно сказал Пастер, — что вносите в рану и чем сами заражаете организм. Теперь вы понимаете, почему пятнадцать ваших больных все-таки погибли?!

Он обронил еще одну фразу, которая особенно запомнилась старому хирургу:

— Надо проводить хирургические инструменты через пламя…

Жюль Герен понял Пастера с одной этой фразы. В Медицинской академии он изъяснился более подробно.

— Я хочу этим сказать, — говорил Герен в очередной вторник на заседании Академии, — что надо просто обжигать хирургические инструменты, не накаливая их. И вот почему. Если исследовать зонд под микроскопом…

Он повторил все то, что показал ему Пастер, и закончил:

— Пламя разрушает органические элементы этой пыли. Так, в лаборатории, где я постоянно окружен различными микроскопическими организмами, я перед употреблением инструментов пропускаю их через пламя.

В другой вторник, когда на заседании обсуждался вопрос о перевязках Герена, Пастер выступил с таким заявлением:

— Однажды, когда я присутствовал в Отель-Дье, я обратил внимание, как один молодой врач наложил повязку Герена на руку, которая не была предварительно обмыта. А когда через несколько дней сняли повязку, мы все шарахнулись от запаха гноя. Как и следовало ожидать, гной этот был переполнен вибрионами. Как они попали под многослойную повязку, спросите вы? Во-первых, их сколько угодно на поверхности самой раны, во-вторых, их полно на вате. И поэтому пласты ваты необходимо предварительно подвергать воздействию высоких температур.

Аудитория заволновалась. Пастер, предвидя дебаты, которые сейчас разгорятся, поспешил привести доказательства своей правоты.

— Одну минуту, я только приведу вам один пример. Я взял собаку с загноившейся раной и другую, совершенно здоровую. Этой второй собаке, предварительно усыпленной под хлороформом, я нанес в одинаковых условиях две раны на две лапы. Одну лапу я перевязал ватными слоями со всеми теми предосторожностями, о которых я вам только что рассказывал. В другую же рану я перенес чуточку гноя из раны первой собаки и тоже перевязал ее. В результате первая лапа благополучно зажила, на второй же возникло сначала гнойное воспаление, а потом и гангрена. И еще я проделал опыт: нанес рану собаке в условиях полной чистоты окружающего воздуха, в котором не было движущихся пылинок, установил постоянный контакт этого чистого воздуха с раной и не накладывал никаких повязок. И в этих условиях поверхность раны оставалась все время чистой и очень быстро, безо всяких осложнений затянулась и зажила…

Пастер умолчал о том, как ему удалось добиться такого стерильного воздуха в комнате, где находилось подопытное животное. Дело в том, что опыт этот никогда не был им произведен, но он так уверен был в своей правоте и так важно было ему убедить своих оппонентов, что он пошел на эту вполне оправданную ложь.

И все-таки медицинские академики шумели: этот химик не так прост, как мы думали поначалу! Он вторгается в чужую для него область с такой самоуверенностью, как будто отроду только и оперировал людей…

Но Пастер не терял надежды, что найдется здесь хоть один медик, который поймет его и загорится его идеей. Тогда он был бы не так одинок в той борьбе, которую он предвидел, к которой исподволь готовился.

Такие медики нашлись. Только были это не маститые врачи, овеянные славой успеха в парижских салонах или известные миру по своим статьям. Это были молодые врачи, плененные горячими речами Пастера, его гениальной логикой и всем тем новым, захватывающе интересным, что он открывал своими трудами.

Каждый вторник в последних рядах, где можно было весь вечер просидеть никем не замеченными, на сообщениях Пастера появлялось несколько молодых людей, совсем еще юношей. Со страстным вниманием слушали они откровения Пастера и все больше и больше понимали, что настоящей наукой медицина станет только в лабораториях, подобных той, в которой сформировался этот гений. Все больше убеждались они, что только тогда клиники оправдают свое назначение, когда врачи смогут получить те таинственные сведения, которые добывал этот немолодой уже человек с парализованной рукой и ногой, с такими страстными глазами и вдохновенной речью.

После сообщения Пастера юноши молча выходили на улицу и только тут начинали делиться впечатлениями.

— Он говорит о своем научном методе, как читает молитву, — сказал один.

А другой страстно и пылко возразил:

— Это и есть молитва! Этот метод, позволяющий посредством простого эксперимента разрешить любой трудный вопрос, дающий столь ясные результаты, убедительность которых не уступает убедительности геометрической теоремы!

Двое других с недоумением обернулись — откуда такая страстность у этого замкнутого юноши, откуда пылкость речи у этого их товарища, известного своей молчаливостью?

А он между тем продолжал:

— Я должен повторить его опыты с пивом и вообще некоторые его опыты по брожению. Разве вы не понимаете, какая борьба предстоит ему в Медицинской академии и как он будет нуждаться в поддержке?

— Ты переоцениваешь свое значение, Эмиль, на что ему твоя поддержка?

— Это ты недооцениваешь, Жан, — серьезно сказал он, — именно моя, твоя и всех нас поддержка и нужна ему. Поддержка рядовых врачей, которые изо дня в день сталкиваются с беспомощностью медицинской науки. Он нуждается в нас больше, чем в ученых-академиках, если хочешь знать. Что касается меня, то я мечтаю только об одном: попасть в число сотрудников его лаборатории в Эколь Нормаль…