Пасторша

Нанна ничего не сказала, она только села рядом со мной. А я лежала на полу, свернувшись, и плакала.

Потом мы никогда об этом не говорили. Но в нашем общении появилась какая-то легкость, во всяком случае, так мне казалось.

Мы обе плакались друг другу — она осенью, когда потеряла мужа, я сейчас.

Почему я плакала?

Я не знаю, была ли это печаль или какое-то облегчение. Знала только, что этот плач открыл мне такой уголок в собственной душе, где я раньше никогда не была. Я не знала, что это значит.

Чувствовала только, что мне это нужно.

Нужно, чтобы был в душе такой уголок, и он был для меня открыт.

И что именно ее глаза и то, как она на меня смотрела, помогли мне найти это сокровенное место в себе.

— Майя? — Я постучала в дверь квартиры на первом этаже. Ничего не было слышно. Когда я шла к дому, в ее комнате горел слабый свет, гардины были занавешены, и свет казался красноватым. Было тихо. — Ты где, Майя? — крикнула я еще раз и прислушалась.

Ни звука.

Лив, сказала я самой себе. Это вовсе на тебя непохоже — ломиться в дверь и приставать к Майе. Чего тебе надо? — спросила я у себя. Чем ты занимаешься?

Я прислонилась к стене, соскользнула на пол и сидела там, в темноте, в коридоре у лестницы. Могла ли я своим взглядом открыть Кристиане такое же место в ее душе?

Да, Лив, могла.

Это было на лестнице. Кристиана показала мне по всему городу свои любимые лестницы; в этом городе они были в самых укромных местах — вдоль холма среди старых домов, под свисающими ветками высоких деревьев и под кучей увядших листьев.

Я обожаю лестницы, говорила она, они помогают быстро перемещаться — ты поднимаешься наверх, и вот ты уже совсем в другом месте!

Кристиана бежала вверх по устланной листьями лестнице, она была сама легкость, вот она повернулась и улыбнулась мне, вытянула руки назад и вдохнула воздух, как будто наверху было легче дышать. Там наверху, на одной из лестниц, в какой-то момент мы и обменялись таким взглядом. Потом это случалось и в других местах — на застекленной веранде, в машине. Часто взгляд возникал неожиданно, когда она или я вдруг оборачивались, когда мы неожиданно смотрели друг на друга.

Но все это длилось недолго и оказалось ненадежным. Я не почувствовала, к чему все идет.

И не смогла ее удержать.

Когда я сидела в машине и ехала прочь, куда подальше, я думала, что должна стать другой. Не созерцать, а делать. Действовать. Мои руки должны сжимать другие руки, не надо заглядывать людям в глаза, надо активно действовать. Совместная работа — вот способ общаться с людьми. И к словам проповеди надо тоже относиться как — к работе, весомой, зримой. И не ждать ничего другого или большего.

Но потом это чувство конкретности тоже исчезло. Все ускользало от меня, даже это у меня не получалось, я не могла даже дотронуться до руки матери погибшей девушки, хотя рука лежала рядом с моей на кухонном столе.

Кто я такая? Куда бы я ни пришла, там что-то разрушается и портится. И что я такое вообразила — что, приехав на другую сторону земного шара, я смогу добраться до другой стороны самой себя? До чего-то хорошего, теплого и привлекательного?

Я вспомнила девушку там, у фьорда, как там было тихо, как она лежала на холодной земле, ее руку с татуировкой.

Я все еще сидела на полу в коридоре, было холодно, холод проникал сквозь брюки, исходил от рук, сжимавших лицо, это были словно чужие руки, холодные как лед, руки мертвого человека.

Нет, Лив, сказала я себе. Что-то все-таки существует. Темень, холод, тишина. Они есть. Ты же их чувствуешь, верно? Холодно. Ты чувствуешь, что тебе холодно, ведь так? Да, ответила я самой себе. Холодно. Так что поднимайся и иди наверх, в свою комнату, ты там будешь в тепле. Давай, давай, иди, сказала я самой себе.

Я поднялась и пошла вверх по лестнице. В комнате легла ничком на пол, как была в зеленых сапогах и горной куртке. И лежала на полу перед письменным столом у окна, раскинув руки.

Может быть, тело может молиться? Помолись обо мне, моя плоть, сказала я. Помолись о том, чтобы мне что-то открылось, чтобы я проникла в суть.

Грохот музыки был слышен на улице, у дороги стояло несколько машин, в некоторых сидели люди, тарахтели моторы. На маленькой горке по дороге к фабрике к вечеру намерз лед, и она блестела. Я потопталась в снегу вдоль края дороги. Фабрикой называли дом культуры, расположившийся в старом рыбоприемнике у причала, где разделывали рыбу на филе. Фабрику давно уже закрыли, как и все другие магазины на двух торговых улицах, и потом все перепахали, засыпали и построили два больших здания с торговыми центрами и парковками. Именно там, в одном из продуктовых магазинов, в униформе красно-бело-синего цвета работала Майя.

Я поднялась по серой бетонной лестнице, заплатила девушке, сидящей перед входом за кассовым аппаратом, и вошла в здание. Внутри все было выкрашено в черный цвет, маленькая сцена на возвышении в правом углу, вокруг — столы с плавающими свечами. У входа была стойка, где уже стояли бокалы с вином, я заплатила за два бокала, взяла под мышку бутылку минералки и пошла к пустому столику в дальнем углу, по дороге кивнув нескольким знакомым.

Я села так, чтобы видеть сцену. Хотелось, чтобы здесь было полно народу, чтобы было тесно, тепло и шумно. Пока народу было немного, но до начала оставалось еще время.

На гастроли приехала певица с юга. Майя рассказывала про нее, у нее были записи всех песен, и она дала мне послушать компакт-диск. Уж это тебе наверняка понравится, Лив. Но я еще не успела его послушать.

Я выпила один бокал вина сразу, поставила его на стол, взяла второй и начала вертеть его в руках. Я смотрела на свет плавающей свечки, отражавшийся в красном вине, на черную столешницу, на свое платье, черное платье в крапинку, крапинки казались белыми в темноте.

Небо в дар, подумала я. У тебя будет столько же потомков, сколько звезд на небе, сказал Он Аврааму. Сани с людьми, скользящие по снегу по дороге к селу, сто пятьдесят лет назад, я как будто слышала скрип полозьев по снегу и крики на непонятном мне языке.

Они отправились в путь ночью, в темноте, как и Мио, который тоже ехал ночью в Далекую страну. Были ли на небе звезды?

Чувствовали ли они себя избранными или отверженными, когда ехали тогда к церкви?

Казалось, что это происходит сейчас, там, где я сижу, что я еду вместе с ними, что движение происходит и внутри меня, я также нахожусь на пути к окончательной расплате. Но я не получала нового языка, наоборот, я потеряла его, казалось, я потеряла все, и я не знала, против чего восстаю. Для них все было совершенно ясно — они боролись против начальства, против власти, как земной, так и небесной.