Пастух своих коров

Митяй с Нинкой стояли у разогретого джипа. Сквозь заднее стекло глядела на подошедших огромная черная собачья морда.

— Привет героям невидимого фронта, — рассмеялся Митяй, протягивая руку.

— Почему невидимого? — поднял бровь Серафим Серафимович.

— Как же, профессор. Ты говорил, что у тебя в ФСБ все схвачено.

Подошел Савка.

— Пока, — равнодушно сказал он. — Херсимыч, весной приезжай, рыба сама на берег прыгает — Борисыч знает.

— Все, мужики, поехали, — заторопил Митяй. — Засветло хочу добраться.

Джип качнулся, вздохнул и медленно скрылся за деревьями. Савка смотрел, как след от него простывал на глазах — потерял глянец, покрылся мутной пленкой и ослеп. Нинка повернулась и быстро пошла в дом.

— Погоди, — сказал Савка вдогонку. — Я с тобой.

В сенях он разулся, снял бушлат и оказался в сверкающем адмиральском кителе.

— Ой, Савка, — рассмеялась Нинка, — ты, никак, свататься пришел?

— Я, Нинка, — не люблю иронии твоей, — обиделся Савка. — Ты мне эти пуговицы обрежь, а хорошие — пришей.

Он достал из бушлата бутылку.

— Вот, артисты оставили.

— Отчего же они артисты?

— Да я не в обиду. Хорошие мужики. Смешные. Чашки поставь.

— Я, Савва, не буду, — нерешительно сказала Нинка. — Работы — невпроворот.

— Ничего. За неделю управишься. Корочку отрежь…

РАСКАЛЕННЫЙ КРЕСТИК Повесть

Татьяне Акимовой

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1.

Стенания черного быка были слышны во всех концах деревни. Жители всполошились, полагая, что Колькино стадо прорвалось через болото и напирает на их куртуазные участки, где пенилась столовая зелень, хлопал под ветром полиэтилен парников, подмигивал среди булыжников портулак.

Булыжники эти, парникового происхождения, добывались хозяйками на лугу. Женщины в резиновых перчатках подваживали ломиком валуны, вталкивали их, вздыхая, в тележки, бережно петляли между кочками. Труд этот был Сизифов — для полной красоты всегда не хватало одного камня.

Жители были временные, городские и потому старались на земле с особой лютостью, предпочитая, однако, цветы прозаической картошке, которой сажалось ровно столько, чтобы хватило на сезон. Первые полведра выкапывались на Петров день, а остатки добирали в сентябре, когда готовили к отъезду загорелых, обветренных и слегка озверевших стариков. На Покров оставались в деревне двое-трое доживающих местных да несколько картофелин на вспоротых вилами грядках.

Черный бык был один. В пятнистом березняке, возвышаясь над своим разномастным стадом, он почувствовал в горле спазм внезапного страха и отвращения, попытался протолкнуть его кратким мычанием, затем взревел и ринулся сквозь поляну в бурелом. Тёлки вспархивали у его ног, смотрели, отбежав, исподлобья и замирали. Бык натыкался на выворотни, взрывал землю, перепрыгивал через стволы, пружинящий ольховник лупил его по прямой спине. В деревню он вошел утомленный и печальный.

Светлая деревенская улица была пуста, с реки доносились детские и женские голоса. От неугомонной светотени рябило в глазах, бык прикрывал их жесткими, как рыбий хвост, ресницами, отяжелевшая голова моталась из стороны в сторону; он даже не заметил сиганувшего через забор профессора в шортах, хотелось лечь и забыться, но, едва он подгибал ноги, новый приступ страха заставлял его встряхиваться и даже поднимал на дыбы. Древняя, наскальная красота зверя мгновенно исчезала, едва он поднимался на задних ногах: ноги оказывались слабыми, кривыми и короткими, и весь он становился похожим на огромного ребенка-дауна. Так теряли свою красоту немногочисленные в Москве темнокожие, надевая советские пальтишки и меховые шапки.

Грянул внезапный ливень, набежали с реки возбужденные мокрые дети с запыхавшимися мамами. Наткнувшись на быка, они застыли, побледнели и попятились. Бык, пришедший в себя от воды и озона, раздул ноздри, заревел и побежал в сторону леса так быстро, что казалось, будто он размахивает руками.

Это незначительное событие обсуждалось тем же вечером в бане у Митяя.

— Жаль, меня сморило после обеда, — грустно сказал Митяй, — а то бы застрелил к чертям собачьим. Сначала быка, а потом и Кольку, если б стал возникать.

— Круто, — усмехнулся Шурик, известный телеведущий.

— Правильно, — одобрил Леша Благов. — Здесь же дети.

— Дети детьми, только разбудила меня Нинка, работница. «Митяй, — кричит, — телка повесилась!» Я спросонок на нее наорал — сдурела, говорю, — а она плачет и за руку тянет. Побежал, а телка, действительно, дернулась через забор с перепугу, веревка вокруг шеи захлестнулась, уж не знаю как, — лежит возле столба и хрипит… Насилу откачал.

Леша Благов поддал пару.

— Мужики, не в кайф. Больше не надо, — попросил Митяй. — Восемьдесят градусов есть — и хватит. Мы ж не чукчи какие…

— А я люблю, — сказал Леша. — Только… Фу ты йо!

— Что такое?

— Да крестик, зараза, раскалился.

— А ты сними.

— Нехорошо, говорят…

— Ты его на лоб натяни. На волосы, — посоветовал Шурик. — Вот, как шахтерская лампочка.

— А мой ничего, — пожал плечами Митяй.

— Твой серебряный, а у меня — золото.

— Положим, у меня платина, — рассмеялся Митяй. — А слыхали, Яков Семеныч собирается церковь строить? Здесь, у нас.

— Синагогу? — спросил телеведущий.

— Почему, — вступился Леша, — он хоть и некрещеный, а мужик нормальный.

— Какой же нормальный мужик захочет церковь строить!

— Ну, не церковь, а эту… часовню. А что…

— Дался вам этот Бог. Ему уж сто лет в обед. Он уже давно умер, — подзадорил Шурик. — Он же старше динозавров…

— За что люблю циников, — засмеялся Митяй, — они после парилки водку жрут. Пошли, мужики, там Нинка что-то приготовила.

— А видали, с утра сегодня, — сказал Леша, чтобы сменить тему, неприятную почему-то и тревожную, — видали, какой кортеж сегодня проехал?

— А что?

— Представляешь? Джип, потом девятка, потом еще три джипа. Гуськом, вдоль реки, в сторону Дома рыбака. А там — никого, только Клава, старушка, да Аня. Я потом на лодке прошелся — нет никаких машин. И назад не возвращались. И свернуть некуда — как сквозь землю провалились.