Пастух своих коров

— Братья и сестры, — начал отец Михаил. — Святость — норма нашей жизни, и все предметы вокруг нас должны быть святыми…

Он перекрестил ведро с водой.

— Кроплением воды сия священной освящается часовня, — он взмахнул кропилом. Обрызганные дети со смехом разбежались в разные стороны, батюшка со смехом же пытался обрызгать их еще… Потом посерьезнел и продолжил:

— Во имя Отца — аминь! И Сына — аминь! И Святаго Духа — аминь!

Он стал обходить часовню. К нему присоединились Макар и Сяся и старшие дети. Рывком присоединилась к процессии Ксюша.

— Спаси, Господи, люди твоя, — пел хор, — и благослови достояние твое, победы на сопротивныя даруя и Твое сохраняя крестом твоим жительство…

Георгий беспокойно глянул в сторону Якова Семеновича, но тот исчез.

Ничего не случилось. Ровным счетом ничего. Проглоти комок и греби, хотя бы туда, к бобрам. У них тоже что-то вроде часовни.

Все в порядке. Есть великолепная черная лодка «Анюта», и крепкое березовое весло, и вечереющее небо над головой, и широкая благословенная река.

А что ты хотел? Тебе уютно твое чистоплюйство, радостно одиночество, тебе комфортна твоя гордыня, которую ты называешь целомудрием.

А что батюшка… Божий гаишник, сержант Михаил. А ты — пешеход. Не стой на проезжей части…

Яков Семенович отложил весло и потрогал пульс. Сердце билось нормально.

Да ты еще и симулянт. Нежный страус — чуть что, и голову в песок. А ты греби, греби. Кто тебе обязан воплощать твои ночные бредни? С какой стати крыша должна быть тесовая, а главка чешуйчатая? Новые люди — новые песни. Кто много чувствует, тот мало может, а кто может — ему и чувствовать некогда…

С берега доносились веселые голоса и смех. Западная грань кровли расплывалась оранжевым прожектором, слепила глаза.

Несуразная какая часовня. Крестовик вышел приземистым, нет там полутора квадратов. Естественно. Нарисовали рубленную в лапу, а рубили в обло, прибавились концы по тридцать сантиметров в каждую сторону. И крыльцо слишком вытянуто. И повал слишком раскатистый, оттого и полица длинней. Георгий, витязь в тигровой шкуре… Алеша Попович… а не поспоришь… «Всего опасней полузнанья, — сказал классик, — они с историей на «ты»…» И не отражается ничего. Только, кажется, купол. А может, это кочка.

Зазвенел мотор, от берега отошла лодка. Значит, батюшку повезли. Митяй все-таки молодец. Ему зачем это надо? Значит, надо. А тебе зачем? Опять гордыня, будь ты неладен.

В звон удаляющейся лодки вплелся еще один звук, выше и протяжнее. Яков Семенович прислушался. Это была флейта. На этот раз она не страдала, а была спокойна и снисходительна, нежна и игрива. Несколько собачьих голосов подхватили мелодию, раздался дружный смех. Музыка смолкла.

И Ванечка там. Что ж, естественно, он всегда — где победители. Значит, победили все-таки… Что победили? Кого победили…

— Мы сделали это! — полетел над водой голос Ксюши. — Вау!

— Еб твою мать! — не выдержал Яков Семенович.

Отраженное облако прорезал, вихляя, плавник, но не стремительный и хищный, а вялый и беспокойный. Опять лещ с глистом. что-то в последнее время много их стало. Гниет роскошная река на корню. Яков Семенович сделал сильный гребок и погнался за больным лещом непонятно зачем — сработал охотничий инстинкт. В принципе, они съедобны, если преодолеть брезгливость.

Не хотел Яков Семенович съесть этого леща, вид страдающей рыбы был невыносим. Хотелось волей своей или хотя бы веслом загнать его в глубину, чтобы жил.

Лещ подпускал совсем близко, переворачивался на бок, затем вздымался, будто приподнимаясь на цыпочки, и уходил под лодку. Яков Семенович круто разворачивался, лещ снова оказывался под рукой и опять уходил. Рыба, увиливая, держалась одного направления, она двигалась по течению. Яков Семенович, увлекшись, преследовал ее. Наконец лещ вошел в заросли утильника и исчез. Яков Семенович бросил весло и огляделся. Они с рыбой ушли далеко, вот и Остратов остров, это два километра от дома. Он глянул на запад и замер. Далеко в темнеющем небе стоял легкий силуэт шатра с темной маковкой, прозрачно темнел под ним золотистый сруб, а еще ниже, под бурым бережком — отражение, протяжное и печальное.

«Господи, — задохнулся Яков Семенович. — Вот она, получилась!» Сколько лет он смотрел в эту пустую сторону, и вот, стоит. Это ли не чудо… Яков Семенович медленно погреб, ликуя, не сводя с нее глаз.

Поднялся туман, заслонил отражение, окутал часовню, но осталось место. Туман плавал по реке большими и малыми островами, острова соединялись, розовые, голубые, серые, к ним прибавились сумерки, тоже серые и сиреневые.

Яков Семенович греб, как во сне, ничего уже не видя перед собой. Ему показалось, что он сбился и плывет к противоположному берегу, несколькими гребками он выправил направление, тут же уткнулся в заросли утильника, обошел отмель, не совсем понимая, с какой стороны. В темной тугой воде не чувствовалось никакого течения, ориентиры были потеряны окончательно. Яков Семенович отложил весло и прислушался. Было тихо. Легкий ветерок подул в скулу лодке, лодка слегка повернула и снова замерла. «Все правильно, — подумал он, ежась от холода. — Все уже, слава Богу, случилось, осталось только «ничто», ничего страшного».

Слева появилось — или померещилось — расплывчатое пятнышко. Он снова взялся за весло. Черный берег выступил внезапно, у самой воды тлел костер. Яков Семенович вышел из лодки, разминая спину. У костра сидели трое, он узнал их сразу и удивился бы, если б это были не они — его давние гости, незнакомые путники.

— Добрый вечер, — сказал старший. — Погрейтесь. Ухи хотите?

— Нет, спасибо. Меня ждут и беспокоятся. Я заблудился.

— Ну, если ждут, задерживаться негоже. Все-таки погрейтесь.

Яков Семенович подставил костру спину и снова повернулся лицом.

— Построили часовню?

— Да, слава Богу.

— Хорошо. А вы давно заблудились?

— Ох, давно, — вздохнул Яков Семенович.

— Вас проводить? — без улыбки спросил старший.

— Да нет. Это ведь Дом рыбака? Теперь я найду. Спасибо вам.

— Счастливого пути.

Яков Семенович из предосторожности плыл у самого берега. Вскоре впереди появились яркие проблески — Георгий зажигал спички.

8.

В начале сентября деревня опустела. Еще стояло лето в природе, ни одной желтой пряди не было в березовых кущах, но почти исчезли птицы, замолкли лягушки, далеко слышался звон проезжей моторки.

Высокая, в человеческий рост крапива, вырастающая из года в год на трухлявых руинах конюшни, побурела, коростель, трещавший в ней ночами почти все лето, давно ушел.

На некогда шумных выселках тишина чувствовалась особенно и грустно; окна заставлены изнутри щитами, на ветке сирени забытая скакалка да пластиковый желтый утенок под высоким лопухом.