Пастух

Спустя три недели пришла из Рязани новость, что Ефим Григорьевич Селивестров, мещанин деревни Высоцкое К-го уезда, уже двенадцать лет как без вести пропал, и пашпорт его считался утерянным. По описанию и возрасту подрядчик на настоящего Ефима Григорьевича не подходил. Следовательно, заключил полицмейстер, подрядчик был самозванцем и проживал под чужим именем. А кто таков в действительности — как установишь. Фотокарточек в те времена еще не делали. Всех, кто его знал, по очереди опросили, да только никаких особых примет никто не сообщил. Обычный мужик, лет тридцати пяти, борода и волосы русые, росту высокого, телосложения крепкого, одевается обычно, как купец. Из тех мастеровых, кто с ним раньше работал, никого в артели не осталось, и поэтому где и как он к артели прибился, узнать не смогли.

Из всех примет только про глаза все рассказывали и про голое — бархатный, глубокий. Вот и все приметы. А можно разве по голосу да по глазам человека найти?

Полицмейстер, когда докладывал нижегородскому губернатору о пожаре в монастыре, так и сказал: «Ваше сиятельство, самозванец пропал бесследно. Если только не поможет случай и этот мошенник не отыщется случайно, на розыск надежды нет». Губернатор согласился, но велел пока дела не закрывать, потому как поджог колокольни Феодоровского монастыря, строившейся на народные деньги, наделал много шума.

Вернувшись от губернатора в уездный город, полицмейстер занялся было своими обычными делами — поборами с купцов и слежкой за неблагонадежными, которых в городе, впрочем, не было, если только не считать пьющего учителя географии.

Однако дело о поджоге колокольни не оставляло его. В первые дни после пожара Дмитрий Иванович — так его звали — отказывался верить в виновность будущего зятя и всячески выгораживал его. Но после того как выяснилось темное прошлое подрядчика и обман сделался очевидным, полицмейстер воспылал к самозванцу прямо-таки жгучей ненавистью.

Во-первых, была задета честь его дочери, Ларисы Дмитриевны: за несколько дней до большого пожара он торжественно объявил о ее готовящейся свадьбе с лжеподрядчиком. Во-вторых, порядочно подмочена оказалась и репутация самого Дмитрия Ивановича среди коллег. Его обвиняли в близорукости, многие друзья отвернулись от него, начальство проявляло холодность, а подчиненные за спиной перешептывались и делали прозрачные намеки. Жить в городе стало для полицмейстера невыносимо.

Впрочем, эти события в конечном итоге имели для Дмитрия Ивановича развитие самое благоприятное. Используя связи в Министерстве внутренних дел, Дмитрий Иванович добился спустя полгода перевода на такую же должность в Ардатов. На новом месте Дмитрий Иванович проявил необычайное рвение и через несколько лет перебрался с повышением в Нижний Новгород, а оттуда, еще через три года — прямиком в Санкт-Петербург. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: расстроившийся брак дочери в конце концов обернулся для полицмейстера выгодой. Без этого он, может быть, и сидел бы до конца своих дней в Городце, ходил бы пешком по его пыльным улицам да следил за вольнодумным учителем географии, все вольнодумство которого заканчивалось, как только тот трезвел.

Судьба Дмитрия Ивановича складывалась удачно; он обосновался в столице, оброс знакомствами и связями и даже выдал замуж дочь. Его восхождение по служебной лестнице продолжалось; со временем за Дмитрием Ивановичем закрепилась надежная репутация одного из самых успешных следователей жандармского управления. Впрочем, несмотря на все продвижения по службе, о несостоявшемся зяте он не забывал и пристально следил за розыскным делом на пропавшего мещанина Ефима Григорьевича Селивестрова.

Первоначально в этом деле значилось очень мало сведений — по сути, и дела-то никакого не было: только пара листков с описанием примет и обстоятельств, при которых Селивестрова в последний раз видели живым. Бывший полицмейстер Городца, однако, не считал дело законченным. По его настоятельной просьбе начальство распорядилось изъять дело Селивестрова из ведения нижегородской жандармерии и передать его для расследования в столичный департамент полиции. Оно попало в отдел, занимавшийся розыском особо опасных преступников, — тот самый, который Дмитрий Иванович впоследствии и возглавил.

Тем временем человек, ради поимки которого Дмитрий Иванович предпринял столько усилий, жил совершенно спокойно.

Нил даже представить себе не мог, что бывший полицмейстер по крупицам собирает о нем сведения и всем сыскным отделениям отдано строгое распоряжение: установить прошлое лжеподрядчика и разыскать его самого.

Всю зиму Нил прожил в избушке, отрезанный от остального мира снегами и бездорожьем. Нил много размышлял над своей причудливой судьбой: быстрым вознесением, таким же стремительным падением и чудесным спасением из вод. Наконец решил, что в тот осенний день, когда расстрига вытянул его из волжской воды, родился он заново. Прошлое больше не тяготило Нила; он стал забывать, что когда-то его называли Ефимом, что был он богат и имел под началом много людей. Сердце его, прежде ожесточенное заботой о деньгах и положении, успокоилось и размягчилось.

Нил привык и к своему новому обожженному лицу и больше не прятался, когда в избушку к расстриге заходили за разными снадобьями и советами окрестные мужики да бабы. Главной его заботой теперь была учеба: будто снова оказался он в том счастливом времени, когда подмастерьем ходил со столярной артелью по волжским берегам. Теперь его учителем был старый расстрига. Нил впитывал каждое его слово, повторял каждое движение. В те редкие часы, когда расстрига уходил в лес или в соседнюю деревню, Нил доставал из тайника книгу на телячьей коже и вглядывался в странные буквы, стараясь угадать их смысл. С книгой на коленях он сидел у маленького окна, изредка отнимая глаза от рукописных строк и бездумно глядя на пушистый синий снег, блестевший под низким зимним солнцем. Снег казался Нилу огромной пустой страницей, на которой ему предстояло начертать свою судьбу.

И с каждым новым зимним днем сила, спавшая в Ниле, крепла и пускала корни.

17. Лечение

Как-то раз в феврале, когда уже стемнело и за окном валил густой снег, во двор въехали сани, запряженные мохнатой лошадкой. Санями правил молодой мужик, а в них, прикрытая овчиной, лежала и постанывала баба.

Ферапонт в расстегнутом зипуне выбежал на двор и помог завести бабу в избу. Она тотчас повалилась на топчан, что стоял в красном углу и служил для осмотра болящих. По словам возницы, ее мужа, у бабы уже много дней были рези в животе. Капли, которые прописал им фельдшер, не помогли, вот мужик и решил свезти жену к «колдуну», как иногда называли Ферапонта в окрестных деревнях.

Ферапонт приказал бабе раздеваться. Когда она осталась в одной рубахе, он остановил ее и принялся через рубаху щупать ей живот и мять грудь. Муж сжал кулаки, но не вмешивался. В деревне знали, что Ферапонт, хоть и расстрига, образ жизни ведет истинно монашеский и баб щупает только для лечения, а не для развлечения.

Закончив щупать и отряхнув руки, Ферапонт сел на лавку рядом с мужем и сказал озабоченно:

— Пусть баба на ночь остается. Железа у ей опухла под ребрами. Я нац ней всю ночь читать буду — авось рассосется. А то до сева может не дожить, поздно пришли.

Мужик начал было спорить, а жена ему говорит:

— Ступай домой, Ванюша, оставь меня здесь. Мочи моей нет терпеть, пусть колдун попробует. А я себя блюсти буду, не беспокойся. Завтра заезжай за мной пораньше.

На том и порешили. Уехал муж, а Ферапонт мягкое на топчане постелил, бабу снова уложил и стал нац ней колдовать. А перед тем Нилу сказал из-за занавески выйти. Увидела его баба и сперва испугалась обожженного лица, да Ферапонт ее успокоил:

— Не бойся, это ученик мой, Нил Петрович. Он тебе худого не сделает.

Зажег расстрига шесть сальных плошек и вокруг топчана поставил, а потом стал Нилу указания давать: какую траву с чердака принести, как ее запарить, откинуть, как отвар отцедить и прочее.

Пока Нил снадобья готовил, Ферапонт заговоры читал над болящей. Начал он с простых заговоров, которые Нил уже от него слышал. Сам читает вслух и бабе велит за ним все слово в слово повторять:

— На каменной горе посреди мира на большом дубе-дереве сидит птица Сирин, поет ангельским голосом. Я ту птицу с дерева кличу, подманиваю — лети сюда, голодная, лети, золотоперая, клюй злое мясо, пей черную кровь! Ты голодна — я больна, ты насытишься — я выздоровлю! Клюй раз, клюй два, клюй три! Как месяц на убыль идет, идет на убыль болезнь да опухоль! Как грязна вода под камень утекает, а чистая из родника сочится, так злая кровь из тебя выходит и на новую заменяется! Наестся птица Сирин, напьется, залетит на верхушку дуба-дерева и запоет Богородице великую хвалу! Услышит Богородица эту песню и прогонит болезнь насовсем! Аминь!