‘Tis like me now, but I dead, ‘twill be moreWhen we are shadows both, than ‘twas before.John Donne
Поэзия – театр теней,Двумерный, эфемерный мир.Ты ищешь жизнь полней, сочней? –Иди в бордель, иди в трактир.Там щупай круглую хурму,Целуй наполненный стакан,А здесь нет дела никому,Ты бледен в гневе иль румян.Умей отсечь, как тлен и гниль,Куски бесформенного Я:Они – не больше ты, чем пыльВолосяная от бритья.В час пораженья лекарейНе верь, что все идет к концу,Но в профиль повернись скорейИ розу поднеси к лицу.Пусть век запомнит этот лик,Предсмертный губ твоих изгиб.И знай, поэт, что в этот мигРодился ты, а не погиб.
Скамья в Тригорском
(1990–1994)
«Все то, что мы выдыхаем в холодный день…»
Все
то, что мы выдыхаем в холодный день:комочки снов, туманные струйки обид,и те пузыри, которыми дышит земля,и дым из труб, и пар незастывшей реки,и облако над лоханью, в которой отмытьупорно стараются черного кобеля,и серый дым, и пар нефтяной реки,и наши вздохи, и утренние зевки,и все боязливо-беспомощные слова –уходят вверх – и пройдя через семь небеси семь золотых завес – мировых кулис –преображаются в звезды и сыплются вниз –гляди – каким мерцающим кружевом лент,алмазными искрами крестиков и колец –как будто ангелов цех потрудился тут.Так небеса нас учат писать стихи,так нас посещает вечность, пока снегалетят, не касаясь черной, жадной земли.
«Я буду помнить тебя и в марсианском плену…»
Я буду помнить тебя и в марсианском плену –в колоннах каналорабочих, в колодцах шахт,угрюмо глядя сквозь красную пеленуи смесью горючих подземных газов дыша.Я буду помнить тебя и в марсианском плену,вращая динамо-машину, дающую токкакому-то Межгалактическому Мега-Уму,пульсирующему, как огромный хищный цветок.На грустной земле и в марсианском раю,где больше мы не должны ничего никому,закрою глаза, уткнусь в ладошку твою –и этого хватит на всю грядущую тьму.
Новый заезд
Вокруг – совсем другой парад планет,сменился даже фон привычных звуков;уехал мой сосед – счастливый дедсвоих заокеанских внуков.Умолк за стенкою семейный спор, –даст Бог, доспорят у себя в Свердловске!И лишь хранит еловый гулкий борауканий ребячьих отголоски.Ребята поскучают – что за грех? –в заезде новом сыщутся друзья им;а мы – уже раскушенный орехи любопытства в них не вызываем.В столовой, в парке – столько новых лицс незримою преградою во взгляде,как будто пристани чужих столицпридвинули гремящий дебаркадерИ нужно влиться в новые стадана площадях Стамбула и Харбина…Куда, зачем мне уезжать, когдавокруг меня растет чужбина?
Тотнесская крепость
What makes Totnes Castle special
is the fact that it never saw battle.
A. Guide
Путеводитель говорит: «Онани разу не была осажденаи потому прекрасно сохранилась».Брожу вокруг семивековых стен,случайный созерцатель мирных сцен,и вижу: тут ничто не изменилось.Лишь время явно одряхлело. Встарьоно любую крепость, как сухарь,могло разгрызть и развалить на части.Зато окреп Национальный Траст:костями ляжет он, но не отдастни камня, ни зубца – зубастой пасти.Рябина у стены, как кровь, красна:Не спячка в городе, но тишина;над елкою английская воронакружит. Что проворонил я, кума?Венец, воздетый на главу холма, –шутейная корона из картона.Мужчина, не бывавший на войне,и крепость, не пылавшая в огне,напрасно тщатся выглядеть сурово.Хотя у старой крепости покаесть шанс; а у смешного стариканет никакого.
Песня о несчастной королеве Анне Болейн и ее верном рыцаре Томасе Уайете
Милый Уайет, так бывает:Леди голову теряет,Рыцарь – шелковый платок.Мчится времени поток.А какие видны зориС башни Генриха в Виндзоре!Ястреб на забрало сел,Белую голубку съел.«Они-сва кималь-и-пансы…»Государь поет романсыСобственного сочине…Посвящает их жене.Он поет и пьет из кубка:«Поцелуй меня, голубка».И тринадцать красных рожС государем тянут то ж:«Они-сва кималь-и-пансы…» –И танцуют контрадансыПод волыночный мотив,Дам румяных подхватив.А другие англичанеВарят пиво в толстом чанеИ вздыхают говоря:«Ведьма сглазила царя».В темноте не дремлет стража,Время тянется, как пряжа,Но под утро, может быть,Тоньше делается нить.Взмыть бы, высоко, красиво,Поглядеть на гладь Пролива! –Гребни белые зыбей –Словно перья голубей.Улетай же, сокол пленный! –Мальчик твой мертворожденныйПо родительской грудиУж соскучился, поди…
Подражание В. Набокову
Reflected words can only shiverLike elongated lights that twistIn the black mirror of a riverBetween the city and the mist.Vladimir Nabokov
I
Что называют переводом?Песнь кукушачьего птенца;Лжеца полет перед народомНа бороде у мертвеца;Крик попугая, визг мартышки,Рассудка мелкие интрижкиИ профанацию святынь,Когда вульгарную латыньЗовут псалмом царя Давида.О ты, клекочущий орел!Заткнись, тебя я перевел.Иль
пошуми еще для вида,Набоков, двойственный, как герб,Подсчитывая свой ущерб.
II
Нет зыбче отраженья слова;Так дергаются огонькиНа фоне озера ночного,На черном зеркале реки.Набоков, мудрый мой писатель,Взгляни: вот честный твой предательПеред тобой, главу склонив,Покорный, как инфинитив,Стоит, готовый ко спряженьюВсего со всем – лишь подмигни! –Он будет жить в твоей тениУслужливой, безвольной тенью.Но страшно, если тень рукойВнезапно шевельнет – другой!
Строки, написанные в Фолджеровской библиотеке в Вашингтоне
Летиции Йендл, хранительнице рукописей
Фолджеровской Шекспировской библиотеки
Зима. Что делать нам зимою в Вашингтоне?Спросонья не поняв, чей голос в телефоне,Бубню: что нового? Как там оно вообще?Тепло ль? И можно ли в гарольдовом плащеГулять по улицам – иль, напрягая веки,Опять у Фолджера сидеть в библиотеке…Врубившись наконец, клянусь, что очень рад,Что «я смотрю вперед услышать ваш доклад»,Роняю телефон – и, от одра воспрянув,Бреду решать вопрос: какой из трех стакановПочище – и, сочку холодного хлебнув,Вдыхаю глубоко и выдыхаю: Уфф!Гляжуся в зеркало. Ну что – сойдет, пожалуй.Фрукт ничего себе, хотя и залежалый.Немного бледноват, но бледность не порок(А лишь порока знак). Ступаю за порог.Феноменально – снег! Ого, а это что там,Не баба ль белая видна за поворотом?Хоть слеплена она неопытной рукойИ нету русской в ней округлости такой,Что хочется погла… замнем на полуслове,Тут феминистки злы и вечно жаждут крови!А все же – зимний путь, и шанс, и день-шутник…Сгинь, бес. Толкаю дверь, и вот я в царстве книг.Перелагатель слов, сиречь душеприказчикПоэтов бешеных, давно сыгравших в ящик,Держу в руке письмо, где мой любимый Джон –Уже в узилище, еще молодожен –У тестя милости взыскует… А не надоКрутить любовь тайком, жениться без доклада!Кто десять лет назад, резвясь, писал в концеЭлегии «Духи» о бдительном отце:«В гробу его видал»? Не плюй, дружок, в колодец,Влюбленный человек – почти канатоходец,Пока его несет во власти лунных чар,Он в безопасности; очнуться – вот кошмар.Хранительница тайн косится умиленноНа то, как я гляжу на подпись Джона Донна,Смиренно в уголок задвинутую: – Вот!Постой теперь в углу! – Но страх меня берет,Когда я на просвет след водяного знакаИщу, как врач кисту, и чую, как из мракаСкелет, или верней, тот прах, что в день судаВновь слепится в скелет, сейчас ко мне сюдаЗловеще тянется, чтоб вора-святотатцаДо смерти напугать – и всласть расхохотаться!Скорей в читальный зал. Едва ль Монарх УмаПрилюдно станет мстить. Ученые томаБерут меня в полон и с важностью друг другу,Как чашу на пиру, передают по кругу.Я выпит наконец. Пора пустой объемЗаполнить сызнова веселия вином!Не зван ли я к Илье? Вахтера убаюкавЗаученным «бай-бай» и письмецо от БруковИз дырки выудив, ступаю на крыльцо.Пыль снежная летит, и ветер мне в лицо,Но бури Севера не страшны русской Деве.Особенно когда она живет в Женеве.
Уолтер Рэли в темнице
Был молодым я тоже,Помню, как пол стыдливыйЧуял и сквозь одежу:Это – бычок бодливый.С бешеным кто поспорит?Знали задиры: еслиСунешься, враз пропорет –И на рожон не лезли.Марсу – везде дорога,Но и досель тоскуюО галеоне, рогомРвущем плеву морскую.В волнах шатался Жребий,Скорым грозя возмездьем,Мачта бодала в небеДевственные созвездья.Время мой шип сточило,Крысы мой хлеб изгрызли,Но с неуемной силойВ голову лезут мысли.В ярости пыхну трубкойИ за перо хватаюсь:Этой тростинкой хрупкойС вечностью я бодаюсь.
Жизнь открывается снова
Жизнь открывается снова на тыща пятьсотдевяносто третьем годе. Сэр Уолтер Ролипишет из Тауэра отчаянное письмо«От Океана к Цинтии». С волидоходят верные слухи, что сэру секир башка,какие бы он не примеривал роли – от пастушкадо Леандра, потерявшего берег из виду.В то же время, но в другом заведении, Томасу Кидуочень и очень не советуют выгораживать своего дружка.И косясь на железки, испуганный драмоделзакладывает другого, а именно КристофораМарло (тоже драмодела), которыйне столько сам по себе интересует секретный отдел,сколько то, что имеет он показатьоб атеизме сказанного Уолтера Ролии его гнусном влиянии на умы.Той порой Марло прячется от чумыв доме Томаса Вальсингама (вот именно!) в Кенте.Что он там сочиняет в последний раз,неизвестно, но выходит ему приказприбыть в Лондон, где ударом кинжала в глазон убит. Потужив о двойном агентелорда Берли и Феба, друзья дописывают последний акт«Дидоны» и историю о Леандре.Чума то уходит, то возвращается какпридурковатый слуга, и театрыто открываются, то закрываются на неопределенный срок,и Шекспир, рано утром поскользнувшись на льду,едва не разбивает голову, которой пока невдомек,какими словами горбун соблазнит вдову,но он знает, что такие слова должны найтись,и он находит их в тот самый миг,как летящий с Ламанша незримый бризоживляет, как куклу, уснувший бриг.