Пастырь Добрый

— Ну, ну, рассказывайте, — прервал он, улыбаясь, — столько–то она и у всякого другого могла бы получить.

Вскоре эта особа заболела тифом и умерла. Муж пишет мне отчаянное письмо: что он совсем одинокий теперь, преследуется родственником и готов на всякое преступление по отношению к нему, чтобы затем покончить с собой. О. Константин велел ему ответить и затем идти к батюшке — просить его молиться за него.

— Хорошо, Александра, поступила с ним. Я за него буду молиться, буду. Очень трудно будет (вытащить его из нравственного омута). Ну, ничего. Будем стараться.

И он говорил это с такой скорбью, с такой любовью. Он как всегда переживал его страдание, и знал, что оно велико, и что душа его находится в опасности.

В том–то и была сила батюшкиной любви, что он изживал страдание каждого. Он сам страдал их страданиями. Оттого и молитва–то его была так сильна, оттого и молился–то он часто со слезами за каких–то неведомых нам Николаев, Анн, страдания и душевные скорби которых он чувствовал сам.

Он действительно переживал с людьми их горе и скорби всем своим великим христианским сердцем, всей своей светлой, чудной душой.

Батюшкины молитвы помогли этому человеку выбраться из нравственной ямы, в которую он попал. Он стал себя лучше чувствовали постепенно устроился даже хорошо.

Об его жене батюшка только сказал:

— Ее звали Анной, кажется?

— Да, батюшка.

— Помяну ее за упокой.

Раз игумения Евгения (Вознесенского монастыря [273] ) велела очень кланяться батюшке и просить его святых молитв о ее грешной душе. Так и сказала. Я все забывала передать это батюшке, думая, что он хорошо ее не знает и что она сказала это просто так. Многие монашествующие не любили о. Алексея, воображая, что он идет против монастырей [274] .

273

Вознесенский женский монастырь в Московском Кремле был основан прп. Евфросинией Московской (1353 — 7.7.1407), в миру княгиней Евдокией — супругой блгв. Вел. Кн. Димитрия Иоанновича. Обитель почиталась Царской, и ее игумений обладали правом входить к Государыне Императрице без доклада. Игумения Евгения (Екатерина Алексеевна Виноградова, 1837 — ?), о которой идет речь в воспоминаниях, была последней (перед закрытием) настоятельницей этого монастыря (с 26.4.1893). Постриженица (15.11.1871) Борнео–Глебского Аносина женского монастыря (см. прим. 380).

274

См. прим. к письму № 18.

Прошло много времени. Я вдруг вспомнила поручение игумений и передала его батюшке, прося его простить за забывчивость. Он, хотя с улыбкой, но строго сказал:

— Надо вас хорошенько наказать за это. Как вы посмели забыть такое поручение?

И он объяснил мне, что он ее хорошо знает и очень уважает. Он рассердился на меня за то, что я решила сама, что не стоит передавать ее слова и передала их с насмешкой.

— Батюшка, дорогой, простите, не буду. Никогда не буду.

— Ну, хорошо, на этот раз так наказывать не буду, впредь не повторять, — помолчав, сказал он.

Двоюродная сестра моя, через которую я попала к батюшке, очень просила передать ему все, что я видела из их семейной жизни и что она сама мне про себя рассказывала, чтобы батюшка, давно не видевший их, помолился о них.

Их было трое: муж, жена и сын, уже порядочный мальчик. Хорошие все были. Батюшка знал ее духовного отца, известного иеромонаха чисто монашеского направления. Я батюшке все подробно передала. Он очень внимательно выслушал меня и сказал:

— Я буду говорить, а вы слушайте и понимайте. Все толком передадите, чтобы они поняли.

И он гораздо правильнее нас охарактеризовал всю их жизнь, особенно ее. Удивительно верно говорил про ее мужа и сына, которого он видел всего несколько раз в церкви, у себя на беседе. Только по одному внешнему его поведению он понял его характер.

Батюшка говорил, что нельзя в миру применять внешние формы монашеской жизни — всегда будет ущерб семье. Трудно совместить домашние работы с монастырскими правилами — семья будет непременно заброшена. Он говорил, что сын ее одинокий, так как отец его не понимает. Он всему хорошему может научиться от матери, к которой очень льнет, но которой почти никогда не видит, так как она большею частью бывает в церкви. Трудные эти две ее жизни отзовутся в конце концов на ее здоровье; потом она может потерять таким образом и сына, который отойдет от нее, а это окажется для него пагубным. И так, стараясь и надрываясь, она все же не сможет достигнуть желаемой цели.

Внутренняя духовная жизнь одинакова для всех. Можно жить монахиней в миру (по духу), но внешние правила монастырской жизни в миру немыслимы. Духовники же из монашествующих часто этого не понимают. Внешняя их жизнь протекает спокойно, все у них готово, на все свое время, о других заботиться не нужно. Знай свое послушание и спасение своей души. Такие духовники часто наталкивают своих чад на непосильные подвиги. Человек тянется, тянется, не выдерживает, обрывается, и душа его начинает страдать.

Для батюшки самое главное было, чтобы никто и ничто по возможности не страдали. Страдания души он допускал только тогда, когда дело шло о покаянии и было плачем о грехах своих.

В данное время батюшка считал положение души сына очень опасным. Он боялся, чтобы мать не отошла от него. Случись что–нибудь с ним, вина была бы на матери.

Во все время беседы батюшка был очень озабочен и, время от времени посматривая на меня, строго говорил:

— Понимаете?

Я как всегда старалась не проронить ни одного слова. Но нужно было понять не слова, которые были простые, как всегда, а мысль батюшкину, что он находил важным для каждого из них.

— Передадите, как я сказал вам? — спросил он. Я кивнула головой.

— Ну, и скажите им, что я буду молиться за них. Конечно буду, — добавил он.

Сама я не поехала к двоюродной сестре, а написала ей все, что батюшка сказал мне.

Может быть поэтому она как–то не обратила должного внимания на его слова и его опасения насчет сына чуть было не сбылись. Но прошла мимо беда по его молитвам и до сих пор пока все обстоит благополучно.

Одной фельдшерице очень хотелось попасть к батюшке. Она служила в Кремле, служба была очень тяжелая и душой она совсем измучилась.

Как всегда, все что–то мешало ей попасть к нему. Наконец он назначил время, когда ей исповедываться. Иду за ней. Никак не хочет идти.

— В какую угодно церковь пойду, только не к о. Алексею, — говорит она.

Стараюсь всячески уговорить ее — ничего не действует. Наконец взяла ее за руку и потащила насильно. Мимо какой церкви ни пойдем, она меня туда тащит. Когда дошли до Маросейки, у меня руки болели, так тянула ее.

Взошли к батюшке черным ходом, хотели пройти в столовую, но в кухне был о. Сергий и он начал нас бранить, зачем идем без спросу. Я не испугалась, так как батюшка сам нам это время назначил, но побоялась, как бы моя «душа» не спугнулась этим приемом. Она и так–то насильно пришла, а тут еще напугается, тогда и слова у нее не вытянешь.

О. Сергей ушел, а его жена [275] так ласково говорит нам:

— Вы уж не вините его, он это так, батюшка у нас болен.

— Помилуйте, — сказала я, — мы сами виноваты, что хотели пройти без спроса.

А «душе» своей говорю:

— Вы не смущайтесь, он это так. Он у нас такой добрый!

Батюшка позвал меня. Я ему все рассказала и прибавила, что у «души» на сердце тяжело: о. Алексей затворник дал ей завет, которого она не исполняет. Это ее мучает, а сказать об этом на исповеди не хочет. Просила батюшку облегчить ей как–нибудь, но не говорить, что я ему об этом сказала.

275

Евфросиния Николаевна Мечева. См. прим.