Пастыри. Черные бабочки

– Пережить «пресс-хату», парень – это, считай, заново родиться!

Ивээсная «пресс-хата», то есть камера, где сидели «ссучившиеся» «отморозки» и к которым вбрасывали «неколющегося» подследственного, была хорошо известна Мосту, впрочем, как и ее обитатели.

– Лысый и Бугай, как ты их обрисовал – это Шар и Кеня, они по трассе работали, на пару, беспредельники. Тачки, что на юга летом валят, тормозили, мужиков мочили сразу, баб опосля, сам понимаешь. И детей тоже, паскуды. Их, когда взяли, весточка сразу разнеслась по всем зонам – опускать надо козлов вонючих, не хер детей трогать. Вот они и ссучились, на ментов пашут. Мирза – стукач, своих сдал, по наркоте там чего-то, не знаю. Он от пера прячется, гниль. Четвертый – мутняк, про него толком ничего не скажу, он не блатной. У них еще пятый был, по внутреннему массажу спец, кликуха – Клизма, тебе покатило, что его не застал, а то он опетрушил бы тебя по самые гланды. Клизма воспитателем в детдоме работал, сука, ну и пацанов малых трахал, тварь, мать его! Такие на зоне вообще не живут, их сразу валят. А этого, вишь, даже в «пресс-хате» достали! Был такой малый беспросветный, Лениным звали, ага, он кучерявый-кучерявый, сука, точно как Картавый в детстве, на звездочке. Его загребли по-мокрому, он тоже без башни, валил народ пачками, но честно валил, по бакланке, без зверствований. Ну, взяли его, давай, говорят, колись, Ильич. А Ленин им в рожу всем – харк-тфу! Пошли на хер, мол, и все... Тогда этот твой, гладкомордый, следак из прокуратуры, его в «пресс-хату» и кинул. Как Ленин через все шмоны лезвичко прокрутил, ни хрена никто не врубается, однако ж, когда Клизма к нему ночером пристраиваться начал, вывалил ему Ленин все кишки на пол. Замочили и его, конечно, суки... Такая вот история. А тебе, парень, недолго осталось тут париться, месяц – это край-срок. Потом получишь ты годков десять-двенадцать строгача и поедешь или дырки сверлить в трубах большого диаметра, или элемент радиоактивный из камней доставать, или костыли железнодорожные затачивать. Хрен, короче, редьки не слаще. Давай, братан, держись, не тушуйся...

Мост закончил свой длинный и пространный монолог – Василий все еще говорил с большим трудом, собеседник из него был никакой, и отошел в сторону. Больше он с Бутыриным не разговаривал – ему, видать, ни к чему было, а Василию и подавно. Впрочем, почти все предсказания Моста сбылись тютелька в тютельку.

До суда Василий «пропарился» в Бутырках ровно месяц. Самого суда, как пелось у Высоцкого: «...не помню, было мне невмочь». Бутырин действительно видел и слышал все происходящее как бы со стороны, будто это происходит не с ним, а с кем-то незнакомым.

Железная клетка под названием «скамья подсудимых», все эти традиционные фразы типа: «Встать, суд идет!», суровые лица конвойных. Адвокат, активно начавший работать с Василием за две недели до начала заседания. Он в основном гнул на то, что «...характеристика с предпоследнего официального места работы моего подзащитного характеризует его как грамотного, честного и высокопрофессионального специалиста, любимого детьми и поддерживающего с коллегами ровные, дружеские отношения». Дальше этот толстозадый хмырь плел что-то про то, что, оказывается, еще когда Бутырин работал под началом Шишакова, у них были конфликты и, возможно, «...убитый, учитывая его вышестоящее служебное положение, мог легко испортить жизнь моему подзащитному...» И так далее, и в тех же красках.

Словом, получалось, что зло на Шишакова Василий таил давно, и время его не сгладило, не ослабило, а тут еще финансовое положение сильно пошатнулось, ну и совместил человек, то бишь Бутырин, приятное с полезным – и обидчика грохнул, и бабками разжился.

Плавно-гладко перешли к прениям, прения закончились последним словом подсудимого, в котором он «искренне раскаялся» и пообещал «встать на путь» и исправиться. Суд ушел, точнее, «удалился на совещание», а потом Василию впаяли десять лет и увели. Вот, собственно, и все...

Впрочем, нет. Не все. На самом деле настроение у Бутырина было вовсе не такое ерническое. Особенно он страдал из-за двух женщин, сидящих в зале – мамы и Веры. Их полные слез глаза смотрели на него все то время, пока шел суд, и даже не на него, а в него, в сердце, гулко отбивавшее свой привычный ритм...

За месяц, пока он сидел в Бутырке, Василию разрешили два свидания, с мамой и Верой, соответственно, и оба они закончились сплошными расстройствами. Вера была уверена, что ее обожаемый Васенька на почве хронической неудачливости сорвался и в самом деле мог убить Шишакова. Мама, наоборот, твердо знала, что ее сын этого не делал, но зато думала, что Бутырина подставили из-за его предыдущих «коммерческих экспериментов».

Правду же им сказать Василий не мог – обитатели «пресс-хаты» и ухмыляющаяся рожа Городина стояли перед его глазами, словно бы напоминая: «Обратной дороги нет!» Точнее, дорога-то была, но вела она прямиком на тот свет...

Скорее всего, в тот момент Бутырин просто смирился со своей участью: «Да, я убийца, да, мне дали десять лет, да, жизнь, по сути, прошла зря, семьи, нормальной семьи, уже не будет, работа, карьера – об этих словах вообще надо забыть. Суд словно перерубил мою жизнь пополам, даже не перерубил, а отрубил. До ареста – была жизнь, а теперь началась – "нежизнь"»

Злился ли он на Городина? О, да!! Василий готов был убить эту сволочь в любое время дня и ночи. Он придумывал такие изощренные виды мук и казней для следователя, что все инквизиторы, гестаповцы, энкавэдэшники и полпотовцы, вместе взятые, содрогнулись бы от ужаса. Однако эта его злость имела чисто теоретический характер – достать Городина сейчас он не мог при всем своем желании, а через десять лет... Кто его знает, каким Бутырин станет через десять лет, и удастся ли ему вообще прожить их? Так далеко он теперь и не загадывал...

В конце февраля Василия перевели в пересыльную камеру. Тут все было уже совсем не так, как в прежнем его обиталище, – другая жизнь и другие отношения. Теперь он четко определился в зэковской «иерархии», и отныне на нем стояло клеймо «мокрушника», по масти Василий являлся, безусловно, «фраером», а жить ему, если не напорет «косяков», предстояло «мужиком».

Пройдя через череду шмонов, поверок и проверок, получив пару раз в зубы от конвойных и блатных, Бутырин уже пообтесавшимся зэком «пошел по этапу». Сидеть ему первоначально предстояло в Архангельской области, в «нормальной», по словам других зэков, зоне – «беспредела нет, но „псы“ „вБУРивают“ „ни за хрен собачий“». Однако в последний момент стало известно, что его отправляют под Углич.

Там же, в пересыльной камере, Бутырин приобрел и кличку, под стать фамилии – «Тюрьма». Так перестал существовать бывший учитель географии и свободный предприниматель Бутырин Василий Иосифович и появился «осужденный по статье 105-й, часть первая, умышленное убийство» зэк Тюрьма.

* * *

Вопреки непреклонному приказу Громыко, вновь сыскари встретились гораздо раньше. Уже во вторник после обеда отставной майор обзвонил всех и велел срочно прибыть в Терлецкий парк.

– Томить не буду, – сообщил он Илье и Яне, едва они спустились вниз, – нашелся Бутырин...

– Труп? – предположила Коваленкова, проходя в гостиную, где их ждали граф и Митя.

– Да нет, живой. Правда, не очень здоровый, – Громыко хмыкнул и по-кавалерийски уселся на стул.

– Ну и где он прятался? – полюбопытствовал Илья.

– Вы будете смеяться – в тюрьме! В Бутырке. Ну, не прятался, конечно... Подсел в январе, после Нового года. Обвиняется в убийстве своего знакомого с целью ограбления. Дал признательные показания. Суд уже был. Влепили ему, учитывая первый раз и чистосердечное, как-то крутовато, по самые помидоры – червонец. Теперь ждет этапа.

– Он и в самом деле убил? – Илья пододвинул Яне стул, сам остался стоять.

– Там мутное дело. Бутырин вначале все отрицал, утверждал, что видел настоящего убийцу, но потом его прессанули, жестко, по беспределу, – и он в больничке тюремной подписал все, что нужно.

Короче, братцы-кролики, это все лирика – убил, не убил, виноват, не виноват. Меня другое волнует: Василий Иосифович этот, как вы знаете, круто жизнью ушиблен в последний год. Он солидным человеком был, лекарствами торговал – своя фирма, доходы, репутация. И трах-бах – осыпалось все, как конфетти. То есть совершенно сходный с другими терпилами по нашему делу случай. Значит, что?