Пасьянс судьбы, или Мастер и Лжемаргарита
Шрифт:
Война! Проклятая война!! 22 июня 1941 года я, находясь на балконе моей квартиры, услыхал это слово, прозвучавшее во дворе нашего дома. Именно с этого дня фрагменты моего сознания стали довольно быстро сливаться в его неразрывный поток. Но прежде чем начать писать про «военный период» моего бытия, мне надо рассказать ещё об одном эпизоде из довоенной жизни моей семьи, именно семьи, поскольку по причине, связанной с малолетством, я не мог быть его участником, зато его последствия в течение многих лет давали потом о себе знать. И ещё как! Я имею в виду некий поступок племянника папы, Льва Натановича Вейцмана, о котором уже шла речь выше и ещё не раз будет идти ниже. Как вы, надеюсь, помните, мой отец приютил Лёву у себя. Папа очень любил племянника, считал его чуть ли не гениальным и видел в нём будущего продолжателя своего дела. Не знаю уж, как насчёт гениальности, но упорства кузену Лёве (астрологическому «козерогу») было не занимать.
В этом месте я не могу не остановиться, ибо “de mortuis out bene, out nihil”, то есть “о мёртвых либо хорошо, либо ничего”. А, кстати, в течении какого времени этот фрагмент древнегреческой сентенции – запрете (в переводе на латынь) должна иметь силу?! До похорон умершего? В течение девяти дней после его смерти? В течение 40-ка дней? Года? Двух? А как быть с такими людьми, как Корнелий Сулла, Ирод Великий, Иван Грозный, Сталин, Гитлер? Тут остаётся лишь добавить: сентенция, цитированная выше, является начальным фрагментом древнегреческой сентенции, сформулированной спартанцем Хилоном в VI веке до нашей эры! Вот её полный текст на латыни: «De mortuis out bene, out nihil nisi verum», то есть «О мёртвых либо хорошо, либо ничего кроме правды». Подозреваю, подобное обрезание сентенции Хилона осуществили христиане. Не иудеи!
Впрочем, кузен Лёва был явно не Иродом Великим и тем более не Сталиным с Гитлером в придачу. Он был, в частности, одним из тех людей, которых по меткому определению мессира Воланда испортил квартирный вопрос. Вспоминается тут и Полиграф Полиграфыч Шариков, претендовавший на квадратные метры в квартире профессора Преображенского. В нашем же случае кузен Лёва, будущий профессор, причём совершенно полноценный, заявил о своих претензиях на квадратные метры в квартире дяди, приютившего его. Впрочем, до профессорства было ещё ой как не близко, а вот до суда рукой подать. Да к тому же и жениться племянничек решил со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами, а любимый дядя, ответственный квартиросъёмщик, совсем не собирался прописывать в своей квартире ещё и будущую жену племянника, ничего не зная о ней. Короче, племянник подал в суд на своего дядю, потребовав предоставить ему, Льву Натановичу Вейцману, отдельную комнату в полное его распоряжение. Это означало фактически, что в случае удовлетворения судом иска гражданина Вейцмана Л. Н. квартира из отдельной превращалась в коммунальную, а племянник становился также и соседом, имеющим право на отдельный лицевой счёт и получившим возможность, «никого ни капли не спросясь», прописывать на своих квадратных метрах кого угодно, включая законную жену. Словом, племянником относительно дяди, его очень любившим и приютившим, было совершено деяние, которое может квалифицироваться как откровенная подлость. Наша двоюродная сестра Аля деяние это так и квалифицировала, впоследствии говоря неоднократно: «Лёвушка способен на подлость!». Что ж, ни одно благодеяние не остаётся безнаказанным.
Папу едва удар не хватил при получении судебной повестки. В суд отец не явился, а иск Лёвы был удовлетворён. Поступок двоюродного брата имел последствия – как немедленные, так и в долгосрочной перспективе. Что касается немедленных, то они выразились в немедленном прекращении всяких отношений между дядей и племянником, естественно, по инициативе дяди. Что же касается вторых, то они растянулись на сорок с лишним лет и завершились 23 октября 1993 года, когда квартира после многих перипетий вновь стала отдельной.
Мне как-то довелось спросить двоюродного братца относительно сделанного им поступка. Он сказал, что моя мама (Лёва её терпеть не мог) вела себя как хозяйка и всюду лезла. Я весьма удивился такому ответу, весьма, кстати, неумному. Моя реплика на заявление родственника не заставила себя ждать:
– А мама – то и была хозяйкой!
Я мог бы ещё и добавить:
– А вот ты, Лёва, был примаком!
Но тогда не догадался.
Много лет спустя, в 1997 году, я посчитался с семьёю кузена Льва за совершённую им когда-то подлость. Всевышний восстановил справедливость, хотя и мне самому пришлось здорово поработать на неё.
Мой двоюродный брат всегда казался мне несколько странным и не очень умным. Он, в свою очередь, считал неумным меня, а мою маму и вообще дурой набитой. Когда пишутся эти строки, их обоих уже нет в этом мире. “De mortuis out bene, out nihil”. Прости меня, Господи, как-то не получается иногда следовать рекомендациям обрезанной сентенции спартанца Хилона!
№ 2 – от 22 июня 1941 года до
поступления в школу в 1944-омЯ и моя мама уехали в эвакуацию в июле 1941 года. Москву в это время уже бомбили, и жильцы нашего дома при сигналах воздушной тревоги спешили укрыться в бомбоубежище – в нашей домовой котельной, вход в которую находился во дворе. Её помещение как бы частично было врезано в фундамент строения. Кто-то из его обитателей во время авианалётов фашисткой авиации находился на домовой крыше с целью своевременного тушения зажигательных бомб, сбрасываемых с вражеских самолётов. От нашей семьи в этих рискованных дежурствах участвовала домработница Домна Васильевна. Она – то и рассказала потом, как видела в московском небе два вражеских самолёта, участвующих в налёте на столицу. Впрочем, район Красной Пресни особенно сильно не бомбили. Во всяком случае, вернувшись в 1943 году в Москву из эвакуации, я не увидел никаких особенных разрушений в этой части города.
Во время одного из очередных налётов вражеской авиации со мной приключилась забавная история – я умудрился промочить ноги, залезши в какой-то проточный жёлоб, находящийся в котельной. Вот, собственно, и всё, что осталось в моей памяти от походов в бомбоубежище. Никаких бомбовых разрывов я не слышал.
До отъезда в эвакуацию мне запомнился ещё один эпизод, свидетельствующий о пришествии войны. Окно нашей кухоньки выходило на Новопресненский переулок. После 22 июня на нём регулярно протекали… военные действия, иными словами, без пяти минут призывники под руководством инструктора отрабатывали приёмы штыкового боя с воображаемым противником. Естественно, штыки были тоже воображаемыми, а винтовки муляжными – сделанными целиком из древесины.
Бомбёжки и стремительное продвижение в глубь страны немецких войск поставили на повестку дня вопрос об эвакуации жителей Москвы, в первую очередь женщин с малолетними детьми и стариков, на Восток. Подальше от линии фронта. И поскорее.
Быстрей всего эвакуироваться можно было «от домоуправления», то есть по спискам, составленным в домоуправлении. Мои родители выбрали именно этот вариант. Отец, между тем, собирался отправиться на фронт добровольцем, хотя, будучи сотрудником Академии наук СССР и кандидатом биологических наук, имел так называемую броню, иными словами, освобождение от призыва в действующую армию. Но он считал для себя невозможным отсиживаться в тылу. На призывной пункт он отправился после того, как проводил меня с мамой в эвакуацию.
На призывном пункте с папой произошла забавная история. Сейчас уже не помню точно, от кого я услышал о ней. Кажется, от Владимира Ананьевича Пескина.
Отцу на призывном пункте был задан вполне стандартный вопрос:
– Виктор Рахмильевич, вы не служили в какой-нибудь иностранной армии?
На стандартный вопрос последовал супер нестандартный ответ:
– Было дело!
– В какой же? – немедленно поинтересовался военный комиссар.
– В египетской.
– Это когда же? – задал ошарашенный комиссар свой очередной вопрос.
– Пару тысяч лет до нашей эры, – ответствовал папа и ведь не соврал.
Дело в том, что, живя в Одессе, он подростком ради скромного приработка частенько нанимался участвовать в массовых сценах оперных спектаклей. Как-то давали «Аиду» Верди, и отца назначили знаменосцем. Выйдя из одной кулисы с высоко поднятым знаменем, отец двигался с ним под звуки знаменитого марша по сцене в сторону противоположной кулисы, за которую затем уходил. И так несколько раз.
Как хохму отца оценил военный комиссар, мне неизвестно. В армию капитан Вейцман был благополучно призван, и для начала очутился на Ленинградском фронте.
На фронте вроде бы побывал и мой двоюродный братец Лёвушка, но в действующей армии он находился весьма недолго. Информация, связанная с его фронтовой жизнью, скудна и ненадёжна, особенно если учесть склонность этого моего родственничка к туманонапускательству. Автобиографическому в первую очередь. Кто там разберёт, что с ним было на самом деле. Да и был ли он по – настоящему на фронте. Мой отец в этом крайне сомневался. По словам же Льва, он был младшим политруком батареи «сорокапяток» (противотанковых пушек калибра 45 миллиметров), получил контузию и был демобилизован вследствие этого. После демобилизации оказался в Ташкенте, в эвакуации. Кстати, орудия калибра 45 миллиметров на фронте именовались «Прощай родина». Они стреляли исключительно прямой наводкой, находясь на самом переднем крае обороны. Время существования таких батарей и их боевых расчётов исчислялось весьма короткими сроками. Судя по всему, в настоящем сражении этот мой родственник не участвовал, каким – то образом заполучив свою контузию до первого настоящего боя. Если же учесть крайне плохое зрение Льва (чуть ли не минус 8), то в артиллерии ему вообще нечего было делать. Тем не менее свою медаль «За победу над Германией» мой двоюродный брат получил. Кроме того, он носил на пиджаке красную ленточку – свидетельство полученной контузии.