Пасынки судьбы

— А как пишется слово «непреклонный»? — спросила меня мисс Халлиуэлл на уроке правописания, и на ее увядшем лице появилась улыбочка, которой я так боялся. Слово, которое она произнесла, стояло у меня перед глазами, но я так смутился, что не мог сообразить, как оно пишется.

— Я забыл, что нам надо было его выучить, — пролепетал я, заранее зная, что буду прощен.

— Это одно из десяти заданных слов, детка.

— Простите, мисс Халлиуэлл.

— Скажи, как пишется «потолок», Вилли. Это слово ты учил?

В слове «потолок» я допустил ошибку, и мисс Халлиуэлл, подойдя к столу, за которым я сидел, положила руку мне на голову. Я чувствовал, как она перебирает пальцами мои волосы. Потом пальцы коснулись моего уха, легли на затылок. «По-то-лок», — медленно, складывая губы трубочкой, произнесла она по складам, и я повторил это слово следом за ней. Оттого, что мы одинаково складываем губы, произносим одни и те же звуки, между нами, я вдруг почувствовал, возникла какая-то близость, и мне стало противно.

Она вернулась к своему столу. Один ученик, Элмер Данн, имел обыкновение ронять карандаш, а затем, разыскивая его, долго ползать по полу. Потом на перемене он хвастал, что ему удалось заглянуть мисс Халлиуэлл под юбку и даже увидеть голые ноги над подвязками. «Вот это да!» — мычал Данн, после чего принимался во всех подробностях расписывать, как бы он, если бы представился случай, сначала расстегнул ее длинную коричневую кофту, а потом не торопясь снял с нее длинную коричневую юбку.

— Попробуй еще раз, детка.

— По-то-лок.

— Молодец, Вилли.

Красный как рак я читал по слогам и другие слова, а потом класс начинал давиться со смеху — это Элмер Данн выползал из-под стола и красноречиво закатывал глаза, давая этим понять, какие недвусмысленные чувства он только что испытал. Мисс Халлиуэлл распекала негодяев, а мне ужасно хотелось быть среди них. Хотелось крикнуть на весь класс, что хочет сделать Элмер Данн с ее тощим телом, смакуя каждое непристойное слово.

— Вы тупицы и неучи, — с яростью набрасывалась она на учеников, — Бедный Вилли учился у неотесанного сельского попа и то уже вас обгоняет. Вот увидите, Вилли сделает карьеру, а вы всю жизнь простоите за прилавками второразрядных лавок в католических кварталах.

Я ощущал на себе ее сочувственный взгляд и после уроков. Ее жалость преследовала меня в моих скитаниях по городу, не покидала, даже когда я рассматривал витрину лавки старьевщика у подножия холма Святого Патрика, где лежали старый полевой бинокль и зонтики, ножи, вилки и фаянс, а иногда и пара сапог. Ее сострадание витало надо мной, когда я взбирался на Виндзор-террас, к нашему тесному, серому дому, зажатому между двумя другими такими же.

Рассказывать матери об ужасной обстановке в классе я не мог — она бы расстроилась, а доктор, изредка ее навещавший, предупреждал, что в ее положении отрицательных эмоций следует избегать. Вместо этого, сидя у нее в комнате, я рассказывал про стоявшие у причала корабли и про то, как на моих глазах на обледеневшей мостовой оступилась лошадь и опрокинулась тележка молочника. Я описывал повстречавшихся мне бродяг, пьяниц или иностранных моряков — всех, кто бросался в глаза. Я рассказывал про актеров и оперных певцов, чьими именами пестрели наклеенные на заборах афиши, и многое выдумывал на ходу — лишь бы поддержать разговор.

Слушала она рассеянно, иногда вымученно улыбалась. В ее комнате лежали нераспечатанные письма из Индии от моих английских деда с бабкой и из Килни от тети Фицюстас и тети Пэнси.

— Ответь теткам, — все с тем же рассеянным видом приказывала она мне. — Напиши, что ты здоров. И, пожалуйста, передай, что к приему гостей я еще не вполне готова.

Из дома она не выходила неделями, а если решалась выйти, то очень медленно спускалась по лестнице и шла в отель «Виктория», где проводила около часа.

— Какой сегодня холод, — говорила она, вернувшись. — Вот потеплеет, тогда опять погуляю немного.

Иногда я пытался рассказать Джозефине, как сюсюкает со мной мисс Халлиуэлл. Но передать атмосферу, царившую в классе, было не так-то просто, к тому же я стеснялся говорить, что мисс Халлиуэлл перебирает пальцами мои волосы и что она, если верить Элмеру Данну, в меня влюбилась. Нельзя сказать, чтобы Данн дразнил меня или надо мной издевался, — он просто говорил то, что думал.

— Не в этом дело, — пытался возражать я, когда однажды мы вместе с ним шли по набережной. — Просто она меня жалеет. Уж лучше б не жалела.

Но Элмер Данн рассмеялся и опять стал во всех подробностях рассказывать, как будет раздевать нашу учительницу.

— Пойми ты, она просто тебе сочувствует, только и всего, — сказала Джозефина, когда я, зайдя на кухню, вкратце изложил ей причину своего беспокойства. Я спорить не стал — главное ведь было выговориться, а рассуждать на эту тему мне вовсе не хотелось. Кухня была маленькой, но я любил ее уютное тепло и запах пасты «Брассо» — Джозефина чистила им медную посуду, которую мы захватили из Килни. Сделав уроки, я приходил к ней, и она рассказывала мне о своем детстве в Фермое; тогда же я услышал, какой странной показалась ей на первых порах жизнь в Килни — не менее странной, чем городская жизнь мне. Иногда в коридоре бренчал звонок, и тогда она уходила примерно на час к матери, а я, примостившись у горячей плиты, сидел в одиночестве либо заходил в сырую гостиную или столовую — и та, и другая комнаты, да и все помещения в доме казались какими-то ужасно тесными. Лестница была такой узкой, что разойтись на ней было невозможно, приходилось пережидать, пока пройдет идущий навстречу. На каждой площадке было длинное прямоугольное окно с узорчатыми красными и зелеными витражами. Такие же окна, только пошире, были и на двух площадках между этажами, узор витража повторялся по обеим сторонам от входной двери, а также на самой двери, сквозь которую в солнечную погоду пробивались разноцветные лучи — красновато-зеленые и зеленовато-красные. По стенам над лестницей висели несообразно огромные картины в золоченых рамах, которые удалось спасти из огня. Узкие гостиная и столовая были заставлены знакомой мебелью, казавшейся здесь какой-то массивной и нескладной, а на площадке перед комнатой матери громоздился высокий дубовый буфет, который когда-то стоял в детской и в котором сестры держали своих кукол. Я как-то открыл его и увидел, что на полках выстроились, как на параде, бутылки с фабричной маркой «Пэдди виски» поверх этикеток.

— Нет, Джозефина, — говорила мать, когда я как-то перед сном зашел в спальню пожелать ей спокойной ночи, — ты не должна из-за нас ломать себе жизнь.

— Но я хочу жить с вами, мэм.

— Скоро я приду в себя.

— Я все равно сейчас не вышла бы за него замуж. Жить в тех краях я не смогла бы.

— Может, выпьешь рюмочку?

— Нет, спасибо, миссис Квинтон.

Я сказал «спокойной ночи», но мать меня не слыхала. Она стала вспоминать, какие вечеринки устраивались в Килни до ее замужества, как украшали церковь к Празднику урожая и как отец, листая каталог Кэша, выбирал ей рождественские подарки: духи, лаванду, пудру или крем. «Будет, будет», — успокаивала ее Джозефина, чувствуя, что мать очень разволновалась — теперь она заговорила о сырой лужайке и прохладной, успокаивающей боль траве. «Я не хотела жить», — часто повторяла она.

Помню, какой у нее был вид, когда мы с Джозефиной вернулись из фермойской больницы. В длинном отцовском зеленом пальто она стояла в саду с тетей Фицюстас. Пальто это отец надевал очень редко, оно висело где-то в коридоре, за кухней. «Нет, в это нельзя поверить», — твердила тетя Фицюстас, и слезы катились ей на блузку и на шерстяной галстук.

— Спокойной ночи, — повторил я.

— А, это ты, Вилли. Я даже не заметила, как ты вошел. Да, да, тебе пора спать.

Теперь она уже не целовала меня перед сном, как в Килни. Я закрыл за собой дверь и поднялся вверх по лестнице. Мне часто вспоминалась эта сцена в саду: тетя Фицюстас рыдает, а рядом в длинном зеленом пальто стоит мать.

— Сегодня приезжает мистер Дерензи, — напомнила мне Джозефина однажды утром, и, когда я вернулся из школы, в гостиной горел камин, а мать оделась и спустилась вниз. Дверь в столовую была приоткрыта, и Джозефина бросилась ко мне со словами:

— Скорей, Вилли! Только пойди причешись.

Она сама меня причесала заранее приготовленной, лежавшей на раковине расческой, заставила помыть руки и смочила расческу под краном.

— Посмотри на меня, — сказала она, а затем погнала меня в столовую, где стол был завален бумагами и гроссбухами. Мать в черно-красном платье в полоску сидела у подноса с чайной посудой. Впервые с тех пор, как мы сюда переехали, в комнате пахло ее духами. Она слегка нарумянилась и забрала наверх волосы — как бывало, когда в Килни приезжали гости.