Патент «АВ»

Попф пытался оттянуть деловой разговор, потому что ему хотелось потанцевать и, кроме того, он еще заготовил кое-какие веселые сюрпризы для участников обеда. Все же ему пришлось уступить вежливому, но очень настойчивому приглашению доктора Лойза.

Это был худощавый старик с лицом до такой степени сморщенным, что оно напоминало скорлупу грецкого ореха. За сорок с лишним лет своей врачебной практики он научился неплохо разбираться в людях, стал признанным авторитетом во всех конфликтах, время от времени возникавших между местными врачами, и как-то само собой подразумевалось, что именно он должен брать на себя бремя разговоров, подобных сегодняшнему.

Они уселись с Попфом на маленьком диванчике, и доктор Лойз не спеша приступил к выполнению возложенного на него щекотливого поручения.

Первым делом он высказал искреннее восхищение быстрым излечением сына этой – как ее? – вдовы Гарго и честно признал, что лично он считал положение мальчика безнадежным. Потом он выразил такое же восхищение по поводу похвального бескорыстия доктора Попфа, который отказался от денег, предложенных ему упомянутой вдовой. Этот поступок, сказал доктор Лойз, подлинно христианский и способен украсить репутацию любого врача, но, – многозначительно добавил он, – к сожалению, христианские поступки, как правило, очень нерентабельны. Увы, врач, обремененный семьей, при всем своем желании, лишен возможности систематически выполнять обеты бескорыстия, если он только не хочет вместе с семьей очутиться на улице. А потому он уполномочен всеми остальными врачами города Бакбука попросить уважаемого доктора Попфа серьезно подумать, в какое затруднительное, чтобы не сказать тяжелое, положение он ставит всех своих коллег, необдуманно сбивая ставки врачебного гонорара. Конечно, к уважаемому коллеге не обращаются богатые и даже просто зажиточные люди, но он должен помнить, что бедняков больше и болеют они чаще.

– Но ведь мои пациенты платят столько, сколько они в состоянии! – наивно воскликнул доктор Попф, который меньше всего мог предположить, что с ним будут говорить о таких скучных вещах.

Тогда доктор Лойз стал терпеливо объяснять ему, что он еще очень юн, не знает людей и что все его пациенты находят ведь деньги на лекарства. Пускай же они попыхтят и найдут несчастных три кентавра, чтобы уплатить доктору за визит. Находили же они, черт возьми, до приезда доктора Попфа эти трехкентавровые бумажки! И, если уж на то пошло, эта – как ее? – вдова Гарго никогда не осмелилась бы предложить ему, доктору Лойзу, меньше трех кентавров, даже если бы ей пришлось для этого целый месяц экономить на хлебе! Все дело в том, как себя поставить перед пациентом, который ведь ждет только повода, чтобы уплатить поменьше и выжать из врача побольше всяких рецептов и советов.

Доктор Попф сидел мрачный, барабанил пальцами по столу и размышлял про себя: какой же, собственно, мерзавец этот добренький старый доктор, похожий на высохшего и побритого Деда Мороза!

Потом ему надоело слушать, и он спросил, как же поступать с теми пациентами, которым негде достать денег на лечение. Доктор Лойз объяснил, что нигде не сказано, что все больные должны обязательно лечиться, что развелось чересчур много бедняков и было бы куда лучше, если бы они повымерли, а не мучились всю жизнь в поисках куска хлеба. Тем более что это, как правило, люди неполноценные и не приспособленные к жизни и обществу от них нет никакой пользы. Более того, из их рядов как раз и выходят всякие бунтовщики, коммунистические агитаторы и забастовщики.

Тогда доктор Попф окончательно рассердился и заявил, что, может быть, действительно среди его пациентов имеются и агитаторы, и забастовщики, но ему на это наплевать, потому что он не сыщик, а врач, и он никогда не позволит себе драть с больных последнюю шкуру, будь они даже трижды коммунисты.

Доктор Лойз поморщился и сказал, что ему очень грустно слышать такие легкомысленные слова и что он бы на месте уважаемого коллеги тридцать раз подумал, прежде чем пойти против интересов своей корпорации.

А доктор Попф крикнул ему в ответ какую-то дерзость.

Словом, обед был безнадежно испорчен. Вскоре все разошлись. Решено было с Попфами не встречаться, у себя их не принимать, к ним не ходить. Пускай попробуют пожить в одиночестве. Авось, образумятся. А не образумятся – черт с ними!

Глава шестая, о том, как доктор Попф встретился с Томазо Магарафом

Почти месяц после этого неудачного обеда Попф провел, запершись в лаборатории. Он выходил из нее заморить червячка, то мрачный от неудачи, то веселый, когда дело шло на лад, но всегда только минут на пятнадцать – двадцать, после чего, несмотря ни на какие уговоры жены, снова запирался на долгие часы.

Наконец в одно пасмурное летнее утро он неожиданно выскочил из лаборатории, подбежал к растерявшейся Беренике и крепко ее расцеловал.

– Ур-ра-а! – Он легко подхватил Беренику на руки и стал кружиться с нею по комнате. – Теперь мне срочно требуется лилипут… Полцарства за лилипута! Старушка, знаешь ли ты, кто твой муж?

– Если память мне не изменяет, – ответила Береника, смеясь, – мой муж доктор Стифен Попф. Впрочем, не ручаюсь. Я его уже около месяца не видала.

– Ничего подобного! Ты непростительно ошибаешься! – возбужденно гремел Попф. – Твой муж волшебник, маг, колдун, повелитель стихий! Благодетель человечества! А ты – моя жена! Ты жена благодетеля человечества! Это похлеще, чем жены Дешапо, Ривера и Падреле вместе взятые! Говори, чего бы ты хотела, – и тотчас же все будет у твоих ног!

– Я хочу пойти приготовить тебе завтрак, – спокойно ответила Береника, – ты еще не завтракал. Чего бы тебе такого приготовить на завтрак?

– Приготовь мне лилипута, – возбужденно потирал руки Попф, выпустив жену из объятий. – Молодого, здорового и мечтающего о том, чтобы вырасти.

– Брось шутить. Я тебя о деле спрашиваю. Как бы ты отнесся, скажем, к яичнице с ветчиной?

И она ушла на кухню готовить яичницу с ветчиной. А доктор Попф, взволнованный и счастливый, слонялся по столовой не находя себе места. Потом он поднялся к себе в кабинет и ни с того ни с сего начал передвигать письменный стол на новое место; передвинул, увидел, что раньше он стоял удобней, передвинул на прежнее место; уселся в кресло, взял лист бумаги и начал писать письмо, но, не закончив его, на полуслове бросил писать; стал читать какую-то пухлую книжку в ярко-оранжевой кричащей обложке, тут же отшвырнул ее в сторону; вспомнил, что уже дней двадцать не просматривал газет, и, пододвинув к себе внушительную кипу, скопившуюся за этот срок, начал рассеянно перелистывать их. Вдруг его внимание привлекло огромное объявление мюзик-холла «Золотой павлин».

НЕПОВТОРИМО! НЕБЫВАЛО!

ПЕРВОКЛАССНЫЙ МИРОВОЙ АТТРАКЦИОН!

Все должны видеть! Все должны слышать!

Самый маленький и самый универсальный артист в мире!

ТОМАЗО ?A?APAФ

Все должны видеть!

Все должны видеть и слышать!

ТОМАЗО МАГАРАФА!

Только

в «ЗОЛОТОМ ПАВЛИНЕ»!

Доктор Попф несколько раз перечитал это объявление, с минуту что-то обдумывал, беззвучно шевеля губами, потом вскочил с кресла, торопливо уложил чемодан, тщательно завернул в вату и спрятал в бумажник несколько стеклянных ампул с зеленоватой жидкостью и спустился в столовую, где его уже ожидала яичница.

– Правда, интересно? – протянул он жене газету с объявлением.

– Очень! – со вздохом согласилась Береника. – Но, увы, это не в нашем проклятом Бакбуке, а в Городе Больших Жаб.

– Что ты говоришь? – притворно ужаснулся доктор Попф. – Скажите пожалуйста! Действительно, не в Бакбуке!.. В таком случае, придется нам, старушка, съездить на парочку деньков в Город Больших Жаб…

Через три часа супруги Попф отбыли из Бакбука. Утром следующего дня они были уже в Городе Больших Жаб, а в девять часов вечера бесконечно счастливая Береника сидела рядом со своим мужем в огромном, залитом светом зрительном зале мюзик-холла «Золотой павлин». Все ее радовало, все ее забавляло, все было совсем не так, как в опостылевшем Бакбуке.

– Правда, очаровательно? Ну, согласись, что это просто прелесть! – перебивала она то и дело доктора Попфа, почти не обращавшего внимания на эстраду.

– Да-да, конечно, – рассеянно отвечал он, – очень здорово! – И снова углублялся в размышления.

Зато он ни на секунду не мог оторвать глаз от сцены, когда на ней появился наконец Томазо Магараф, крохотный, но очень пропорционально сложенный и миловидный молодой человек с повадками и апломбом знающего себе цену бывалого столичного артиста. А артист он оказался действительно универсальный: он лихо и не без приятности сыграл на детской скрипочке менуэт Моцарта, потом на саксафоне – модную песенку «Ты совсем рассыпался, мой старый автокар», презабавно отшлепывая при этом подошвами своих крохотных лакированных туфелек чечетку, потом тоненьким голоском очень жалостно спел другую песенку: «Мамми, моя мамми, я твой милый бэби», вызвав бурю растроганных аплодисментов.