Патриарх Гермоген

Но выступлением князя Одоевского дело не ограничилось. Мстиславскому и его сторонникам, помимо патриарха, противостояли князья Голицыны, князья Воротынские, московское дворянство, купцы. Фактически Гермоген на какое-то время встал в центр большой политической группировки, отстаивающей город от посягательств Жолкевского.

17 сентября, когда поляки уже договорились с боярами о вводе своих войск в Москву и послали офицеров «для распределения квартир», некий чернец «ударил в колокол и сказал собравшемуся народу, что [поляки] направляются к городу». Бояре попросили гетмана отложить ввод войск на несколько дней. Пытаясь загладить впечатление от «неудобной» ситуации, московское правительство пошло на важную уступку: «Они выдали гетману троих Шуйских»^{224}.

Однако временный успех не означал решительной победы Гермогена и его сторонников. Другая группировка, возглавленная князем Мстиславским, оказалась сильнее. Именно она повернула дело так, что проникновение ратников Жолкевского за городские стены сделалось реальностью, но не воспринималось большинством москвичей как враждебный акт. Во всяком случае, сначала.

По свидетельству летописи, когда боярская партия Мстиславского решила пустить «литву» в город, «за то был… патриарх Ермоген Московский и всея Русии и бояре князь Андрей Васильевич Голицын да князь Иван Михайлович Воротынский, и многие дворяне, и дети боярские, и гости, и торговые люди, что литвы в город не пустити, покамест послы сходят князь Василей Васильевич Голицын с товарыщи», то есть пока посольство князя В.В. Голицына под Смоленск не договорится о принципиальных вопросах с королем Сигизмундом. Но у них за спиной действовал влиятельный противник: «По грехом бояре посмутились: князь Федор Иванович Мстиславский с товарыщи, а подбил их изменник Михайло Салтыков да Фетька Андронов. А литва, как пришла в город [Москву], и стали во всех городех, и насильство почали чинить великое бояром и дворяном, и всяким московским людем»^{225}.

В отношении Гермогена этот шаг был оформлен не как прямое и очевидное нарушение его воли, а как… уступка. Правда, таковою он выглядел лишь в глазах самих вояк Жолкевского, русские же очевидцы ничего подобного не думали.

До того как гетман вошел в Москву, его резиденция размещалась в Новодевичьем монастыре, а полки встали по слободам, за пределами Белого города. Жолкевский отправил к патриарху своего родственника («сестренца») Болобана, православного, чтобы договориться о вводе своего штаба в Новодевичий. Патриарх «штоб ратным людем в Девиче монастыре стоять, не производил, для того, штоб отгуле… черниц не перепроваживать». Думные чины из боярского правительства ходили к патриарху и уговаривали отступиться. Жолкевский в обитель всё же вошел. Многие упрекали Гермогена, а боярин Иван Никитич Романов (младший брат Филарета, митрополита Ростовского) говорил ему: «Ведаешь… ты сам, какова в людех на Москве смута, надобе нам свои головы от Вора оберегати, а воинских людей польских и литовских для береженья в столицу впустити, или в Девичьем монастыре да по слободам поставите; и коли на то не производишь, и то ведаешь ты; а станется столице какое дурно от Вора. Ино наши души в том перед Богом и господарством будут чисты; а ныне только гетман пойдет с войском прочь от столицы, и нам ити за ним, а голов наших не выдати Вору». Патриарх понимал, разумеется, опасения «Семибоярщины»: как бы свои головы уберечь! Но его беспокоил вопрос куда более важный для государственного порядка: «Какой будет… московским людем сыск и управа», если польско-литовские отряды начнут нарушать покой жителей столицы?

Тогда поляки составили особые «статьи», где содержались указания гетмана «жолнерам», как им вести себя в городе. Их перевели на русский и передали патриарху. Упор в «статьях» делался на то, что польские командиры обязаны поддерживать жесточайшую дисциплину. За малую вину им вменялось в обязанность применять смертную казнь, хотя московский Судебник предписывал более мягкие наказания: батоги или тюремную отсидку (она, к слову сказать, по старомосковским законам никогда не бывала длительной). Именно строгость названных статей, по мнению поляков, дала Гермогену повод пустить гетмана с войском «не в Девич монастырь, але в столицу… и от Вора столицу оберегати». Допустим, освобождение Новодевичьей обители действительно должно было восприниматься патриархом с радостью — какая жизнь тамошним монахиням, когда рядом с ними чужие солдаты?! А вот что касается «статей», то Гермоген, надо полагать, очень хорошо понимал: их соблюдение останется на воле и здравом смысле вражеских офицеров; когда то и другое им изменят под давлением обстоятельств, самые крепкие обязательства превратятся в пустой звук.

Правая рука гетмана, Александр Гонсевский, был уверен: патриарх отступил «не для королевича его милости, але для себе, боячися, штоб его Вору не отдано, и так бы с ним от Вора не учинилося, как прежнему Иеву патриарху от Гришки Отрепьева сталося»^{226}. Правда намного прозаичнее. Неизвестно, изъявлял ли Гермоген добрую волю на ввод гетманской армии в столицу. Возможно, сего не произошло. Скорее всего, поляки сделали несколько малозначительных уступок, Болобан мило поговорил с первоиерархом, но добился только одного: Гермоген не стал поднимать народ для открытого сопротивления. А ворота Москвы открылись перед поляками и литовцами не по его слову, но лишь волей Мстиславского со товарищи, безо всякого патриаршего благословения.

Так или иначе, худшее следствие чудовищной уступчивости бояр обрушилось на Москву. Иноземные полки заняли Кремль, Китай-город и Белый город. Им отдали контроль над мощными укреплениями, прежде никем никогда не взятыми штурмом.

Так, не сделав ни единого выстрела, не потеряв ни единого солдата, Жолкевский одержал большую победу. Русская аристократия, увлеченная, как видно, проектом перестройки Московской державы на польско-литовский лад, шла за гетманом, ничуть не сопротивляясь его воле. Ее неразумием и ее слабостью тогда было отдано чрезвычайно многое.

Возвращать уступленное придется с боем — кровью, болью, тяжкими потерями…

Но пока о грядущей борьбе никто еще не задумывался. Пока в Москве поддерживалась иллюзия полного мира с иноземной ратью и чуть ли не благорастворения воздусей.

И лишь патриарх Гермоген, предвидя бурю, сделал тот самый громадный вклад в Троице-Сергиеву обитель…

Князь Мстиславский во главе аристократической делегации с почетом встречал у ворот Москвы войско гетмана Жолкевского. Именно он упрашивал Жолкевского остаться в русской столице, когда тот вознамерился ее покинуть. Сам гетман впоследствии рассказывал об этом эпизоде в подробностях, довольно неприятных для репутации князя Мстиславского: «В то время, когда гетман [58] должен был выезжать из Москвы, пришел к нему Мстиславский, и с ним около ста знатнейших бояр, и, запершись с гетманом, просили его о двух вещах: во-первых: не предстоит ли возможности, чтоб он не уезжал от них, ибо, говорили они, теперь в присутствии твоем мы живем смирно и согласно, а по отъезде твоем опасаемся, чтобы люди ваши, как своевольные, с нашими людьми не произвели ссоры; во-вторых, ежели иначе быть не может, и он должен ехать, то в таком случае, чтобы войско свое оставил в хорошем управлении. Они же [бояре] со своей стороны обещали стараться до прибытия королевича удержать дела ненарушимо и в спокойствии; но только чтобы гетман поехавши просил е. в. короля сколь возможно скорее отправиться на сейм, присовокупляя: “Знаем, что у вас не может быть ничего прочного без утверждения сейма; а потому, пусть е. в. король, уговорившись и определив с послами нашими все дела, касающиеся обоих государств, после сейма как наискорее приезжает к нам с государем нашим королевичем Владиславом, ибо мы знаем, что королевич по молодости своей не совладает еще с столь великими делами, то чтобы король до совершеннолетия управлял государством”. Гетман отвечал им, что иначе не может сделать, как только отправиться; однако так уезжает, что войско будет содержаться в таком же порядке, как и в присутствии его» ^{227} .

58

Жолкевский рассказывает о себе в третьем лице.

Жолкевский постарался максимально укрепить власть поляков над Москвой. Часть московских стрельцов и других служильцев отправилась на Новгородчину. Под предлогом угрозы от наступающих шведов их удалили из столицы. Во главе стрелецкого корпуса встал Иван Салтыков — «верный доброжелатель короля», как называли его сами поляки. Над теми стрельцами, кто еще оставался в столице, Жолкевский поставил… поляка! А именно велижского старосту Александра Гонсевского, которому предстоит сыграть выдающуюся, но черную роль в судьбе Великого города. Главное, что делал Гонсевский, находясь на посту главы Стрелецкого приказа, была дальнейшая рассылка подчиненных по дальним городам.

Жолкевский получил официальное согласие «Семибоярщины» на все эти действия. Первую «партию» стрельцов, уходивших из Москвы, гетман задобрил подарками и угощениями, да так, что поляки довольно поговаривали: «Мужичье это готово было на всякое его изволение»^{228}. Вождь поляков действовал как большой хитрец и весьма искусный политик. Ему удалось усыпить бдительность русских, уставших от войны и с радостью принявших мир. Немногие из них задумывались: так ли хороши иноземные пришельцы, как старается показать их начальник? Пока ни о заговорах, ни о каком-либо неподчинении новой власти речи не шло.

Недюжинное упорство понадобилось Жолкевскому, дабы поладить с патриархом, коего гетман опасался больше всего: «С патриархом, человеком весьма старым, ради религии (опасаясь в ней перемены) сопротивлявшимся делам нашим (польским. — Д. В.), гетман сносился сперва пересылаясь, а потом, сам у него бывая, приобрел (по-видимому) великую дружбу его и различными способами ухаживал до того за ним, что старец, как было слышно, возымел к нам противное прежнему расположение». Оговорки «по-видимому» и «как было слышно» показывают, что в этой самой «великой дружбе» поляки во главе с их командующим вовсе не уверились до конца. В самом начале октября, как будет показано ниже, патриарх произведет действия, прямо противоречащие этому мнению Жолкевского. Полководец еще не уехал из Москвы. Он видел, каково истинное настроение Гермогена, и все-таки написал о каких-то своих успехах в общении с ним. Но дело тут не в самохвальстве гетмана. Причины серьезнее. Как еще мог написать он? Как мог блестящий военный сознаться, что покинул свои полки, оставив за спиной громадную проблему, можно сказать, мину замедленного действия? А крайнее раздражение Гермогена против поляков и было настоящей взрывчаткой, подложенной под их власть в русской столице, притом свечка над горой пороха уже украсилась язычком пламени. С каждой неделей «фитилек» сокращался и сокращался, прогорая…

Устроив дела подобным образом, гетман покинул Москву. Это произошло на рубеже октября и ноября 1610 года.

Он уехал в высшей степени вовремя, оставив себе все лавры большой политической удачи, а своему преемнику Гонсевскому — все превратности, каковые явятся очень скоро.

Вот признание, содержащее зерно всех будущих неудач польской власти в Москве: «[Гетман] торжественно объявил думным боярам, что желает отправиться к… королю, представляя им различные причины своего отъезда: отдать отчет лично… королю обо всем, что случилось и по какой причине, послам их помочь в желанном и скорейшем отправлении и переговорить, наконец, о надлежащем содержании войска и уничтожении Калужского обманщика. Но причины эти были поверхностные, о действительной же причине он умолчал, храня ее в великой тайне, а именно, что… король как письмом, так и чрез старосту Велижского, объявил свое желание приобрести Государство Московское не для королевича Владислава, но для самого себя. Гетман, имея достаточную опытность касательно воли народа московского, который никоим образом на это не согласится, предвидел, что должны наступить великие замешательства и затруднения, когда намерение… короля будет открыто»^{229}.