Патриарх Гермоген

Вскоре, однако, поляки нашли страшный, безжалостный способ совладать с восставшими. Они запалили город, и методично выжигали его, ведя наступление вслед за стеной огня. Повстанцы не могли одновременно усмирять огненное буйство и драться с врагом. Отчаянно сражаясь, они уступали улицу за улицей. 21 марта русское дело окончательно потерпело поражение в Москве. Столица, обугленная, занесенная пеплом, умылась кровью.

Земское ополчение опоздало всего на несколько дней…

Сразу после восстания, как пишет Авраамий Палицын, Гермогена «безчестно с престола изринули и в месте нужне [67] затворили» ^{264} . «Новый летописец» уточняет: «Гермогена с патриаршества свели в Чудов монастырь и приставили к нему крепких приставов, не повелели никого к нему пускать» ^{265} , а на патриаршество беззаконно возвели Игнатия, «фаворита» Лжедмитрия I. Игнатий еще в 1606 году лишился не только патриаршеского сана, но и просто архиерейского. Лжепатриарх хотя и совершил в день Пасхи (24 марта 1611 года) богослужение в Кремле, но верно понимал, как будут смотреть на него духовенство и все православные в России, а потому счел за лучшее бежать в Литву. Осенью его в Москве уже не было [68] . Гермогену же, истинному главе Русской церкви, позднее сделали еще большее «утеснение» за несговорчивость ^{266} .

67

Нужное место — так в XVII веке называли место, где человек будет испытывать нужду, подвергнется утеснению.

68

Близ Смоленска Игнатий был схвачен поляками и представлен королю Сигизмунду III, который предложил ему на выбор — или возвратиться в Москву, или остаться в польских владениях. Игнатий избрал последнее и пожелал поселиться в виленском Троицком монастыре, находившемся тогда во власти униатов. Здесь Игнатий, сочувствовавший и прежде унии, открыто принял ее от архимандрита Велямина Рутского, вскоре сделавшегося униатским митрополитом. В январе 1615 года король Сигизмунд пожаловал Игнатию на содержание его фольварк с приселками, принадлежавший Витебской архиерейской кафедре. В конце 1616 года польский королевич Владислав, вступив в пределы России, чтобы отвоевать себе царский престол, некогда ему предложенный, писал русским в своей грамоте (от 25 декабря): «Мы нашим царским походом к Москве спешим и уже в дороге, а с нами будут патриарх Игнатий да архиепископ Смоленский Сергий (находившийся в плену со взятия Смоленска)», хота, как известно, королевич не достиг своей цели. В Вильне оказывали Игнатию его новые единоверцы, то есть униаты, надлежащее уважение и даже позволяли иногда служить в кафедральной церкви. Скончался Игнатий около 1640 года. См.: Макарий (Булгаков). История Русской Церкви. Кн. 6. С. 104–105.

В приведенном выше летописном тексте содержатся явные неточности: во-первых, Гермогена свели с Патриаршего двора на кремлевское подворье Кирилло-Белозерского монастыря (оно располагалось около Фроловских ворот, при древней Афанасьевской обители). Лишь потом он оказался в Чудове. Об этом ясно говорит создатель Пискаревского летописца: «Да немногое время спустя [69] патриарха с патриаршества скинули, и сан с него сняли святительской, и велели ему быти на Кирилловском подворье и после в Чюдове монастыре» ^{267} . Столь же ясно свидетельствует и Конрад Буссов, очевидец тех событий: «Поляки… велели, чтобы 30 стрелков стерегли его в Кирилловском монастыре до прибытия господина Владислава, в ожидании возмездия, которое он заслужил подстреканием к такому бунту и мятежу, из-за которого плачевно погибло столько людей» ^{268} . То же сообщает и архиерей грек Арсений Елассонский, бывший тогда в Кремле: «Бояре московские изгнали и святейшего патриарха кир Гермогена из патриархии и заключили его в подворье святого Кирилла [Белозерского], снявши с него архиерейские одежды без архиерейского собора, одели его в монашеские одежды, так как имели на него большое подозрение и гнев, говоря, что при его содействии произошло народное восстание» ^{269} .

69

После неудачи Страстного восстания.

Во-вторых, собственно перевод на новое место уже после Кирилловского подворья и явился новым «утеснением».

Итак, второй стадией ограничения свободы Гермогена стало изгнание с Патриаршего двора и отправка на Кирилловское подворье в роли простого, безвластного инока.

Знаменитый русский публицист князь И.А. Хворостинин вообще был уверен, что еще до Страстного восстания (или, возможно, накануне) Гермоген оказался ввергнут в чудовское узилище: «Святейшего патриарха в монастыре святого архистратига Михаила в том же городе Москве заточили и мучили его скудостью пищи и питья. Потом они подожгли город и перебили людей: будто враги, были они заодно с иноплеменниками, и сжигая и убивая нас!»^{270}

Откуда такое расхождение? И кто прав? Вглядевшись в судьбу Хворостинина и в творческую его манеру, впору усомниться в точности свидетельств князя.

Иван Андреевич на небосклоне эпохи играл роль яркой звезды: красавец, интеллектуал, родовитый аристократ, да еще и видный военачальник. Блистательный книжник, надменный в своей начитанности, князь в сочинениях своих не заботился о точности излагаемых фактов. Гораздо более увлекали его игра ума да сила художественных образов. Литературный дар, а вместе с тем и своего рода снобизм иной раз толкали Ивана Андреевича на путь упрощения событийного ряда ради придания историческим сюжетам оттенка высокой трагедии. Хворостинин знал Гермогена лично. После кончины патриарха князь посетил место его погребения в Чудовой обители. Духовная твердость патриарха, его небрежение телесными страданиями восхищали Ивана Андреевича, страдавшего от шатости ума. Но князь рисовал портрет святителя крупными мазками, не опускаясь до пошлых дат и бытовых деталей. Как опытный писатель, Хворостинин мог и опустить «мелочь», вроде предварительного заключения патриарха на Кирилловском подворье. По наитию. Ради цельности композиции. Даже если и твердо знал об этом обстоятельстве в судьбе Гермогена…

Но мог и не знать.

Хворостинин провел в Москве 1610–1611 годов совсем немного времени. Он вернулся ко двору из ссылки, а потом оставил столицу, чтобы присоединиться к земскому ополчению. Присутствовал ли он вообще при Страстном восстании? Или, может быть, покинул город задолго до него? В конце концов ратники Ляпунова обозначены в его сочинениях словом «мы»… Личные воспоминания князя о Гермогене, скорее всего, обрываются на событиях зимы 1610/11 года, на первом аресте патриарха и первой попытке отгородить его от людей.

Отсюда — хронологическая ошибка Хворостинина.

Когда же именно Гермоген оказался на Кирилловском подворье?

Литовский военачальник Ян Сапега, находившийся в Усвяте, 15 апреля получил из-под Смоленска письмо, где говорится о заключении патриарха «в тюрьму»^{271}. От Смоленска до Усвята — два дня конного пути. От Москвы до Смоленска — дней десять. Еще один день — на само написание грамот из смоленского лагеря поляков Сапеге. Итого получается, что Гермоген не мог попасть в Кирилловскую темницу позже 2 апреля. Но, скорее, это произошло задолго до указанной даты.

Обращает на себя внимание неточное, но показательное свидетельство польского шляхтича Мартина Стадницкого, побывавшего в России смутных лет. По его словам, после разгрома Страстного восстания «поляки никого не щадили. Тогда погибло более 150 тысяч народу; погиб Голицын… погиб и сам патриарх, которого выволокли наружу и разрубили на части… После столь славной победы польскому войску досталась неоценимая добыча. Почти невероятные сокровища находились в царском дворце, в подворье убитого патриарха, в монастырях и церквах и притом в таком изобилии, что пехота, которой уже надоел и опротивел жемчуг, набивала самыми крупными жемчужинами мушкеты и стреляла ими в воздух. Алмазы, драгоценные камни, рога единорогов, украшенные алмазами и жемчугом, и иные драгоценности: золото, серебро — были распределены между вождями и воинами»^{272}. Конечно, Гермоген тогда не погиб. Стадницкий ошибается. Святителю предстояло претерпеть заключение, продлившееся еще 11 месяцев. Но сами бесчинства иноземного гарнизона, ограбление Патриаршего двора и, возможно, жестокое избиение самого патриарха, получили у Стадницкого яркую иллюстрацию. Притом слова шляхтича заставляют предположить, что разгром палат первоиерарха случился уже при подавлении восстания, то есть 20–21 марта.

Польские дипломатические документы говорят о том же: «Патриарха Гермогена с патриарша двора после битвы велели есьмо звести для того, что смута всчалась и кровь хрестиянская пролилася от него, и з городов люди пришли и городы отложилися по его ж ссылке…» Судя по контексту — речь идет о времени сразу же после восстания^{273}.

Итак, между 20 марта и 2 апреля, притом, вероятнее всего, ближе к началу этого срока, Гермоген сменил Патриарший двор на Кирилловское подворье. Условия его содержания ухудшились. Возможно, он подвергся избиению или даже получил раны от польских сабель.

Однако на этом страдания святителя далеко не закончились. Ему еще предстоит узнать жизнь в темном подземелье…

Третье и последнее ограничение свободы Гермогена явилось ужасающим испытанием для измученного старика.

Гермоген был заключен в подвальном (погребном) этаже Архангельской церкви Чудова монастыря. Туда спускали на веревке пищу и воду — через окно.

Дореволюционный исследователь В. Борин указал на печальные подробности заточения патриарха: «Прежде туда (в подземелье Чудова монастыря. — Д. В.) можно было попасть через особое замурованное отверстие с помощью винтовой (круглой) лестницы… При обнаружении нижнего подземелья в нем были найдены железные вериги и человеческие черепа и кости… Это темница в буквальном значении этого слова: свет заходил сюда в виде слабой белой полоски, чрез маленькие оконца, находящиеся в двухсаженной стене толщиной и перегороженные железной решеткой» ^{274} . Следовательно, если одно или два последних послания Гермогена [70] писаны (надиктованы?) в подобных условиях, то доступ к патриарху, получение от него бумаг и последующий их вынос за пределы Кремля являлись делом смертельно опасным.

70

Подробнее см. о них в следующей главе — письмо к нижегородцам, составленное летом 1611 года, и более позднее письмо, найденное учеными в «Вельском летописце».

Как добирались до опального первоиерарха посланцы земского воинства?

Установить истину до конца невозможно. Остается строить более или менее правдоподобные версии.

Суть первой из них состоит в том, что у Гермогена нашлись доброхоты — то ли среди кремлевских бояр, то ли среди охранников. Они-то и открывали посланникам земского ополчения двери к узнику. Ничего необычного, ничего невиданного подобное предположение не содержит. Однако и четких подтверждений не имеет. Оно бы пригодилось для исторического романа — славная вышла бы линия романтических приключений: тайный гонец обращается с тайным словом к тайному патриоту, «своему среди чужих», а тот, пылая душой и рискуя жизнью, ведет посланца восставших в узилище… С точки зрения исторической науки подобную конструкцию можно в лучшем случае именовать «смелой гипотезой».

Такого же рода «смелая гипотеза» связана с чудесными свойствами московской серебряной копеечки. Невелика она, но очень удобна. Нетрудно ее, малютку, ласково зовомую «чешуйкой», тихонько положить на правильную ладонь. И тогда не понадобится никакого патриотизма — разом подобревший поляк, литвин или русский человек из числа стражников отомкнет дверь, укажет лестницу, даст бумаги с чернилами…

Опять исторический роман.

Более обоснованное предположение высказал крупный дореволюционный историк С.А. Белокуров.