Патриарх Никон

— Живы-живёхоньки и богомольцы твои, царица милостивая, — сказала сестра её. — Князь Никита Иванович с твоею помощью оправился; умерло-то у него от моровой из дворни 295, а осталось 15...

— Да, — вставила царица, — нагнали ему вновь из дворцовых сел триста душ, да царь поместьями пожаловал во вновь-то присоединённых областях: в Малой и Белой Руси.

— А князь Семён Андреевич уж очинно обижен... обойдён, — заметила Хитрово.

— Царь-то им не совсем... Ведь, дорогая свояченица, новгородские дворяне и дети боярские били на него челом, что он бил их булавою и ослопьем до умертвия, а иных велел бить плетью и кнутом на козле без пощади... иных собирали вешать... Нужна ему рыба, выпустит у дворян-литвян пруды и берёт рыбу руками. В церквах позабирали утварь, снимали колокола, иконы, а в костёлах — срывали ризы с образом, у помещиков позабирали лошадей и кареты [30] , и коляски. Царь на него и осерчал. Да и гетман Сапега отписал царю: дескать, коли б не князя Урусова погромы, под высокую царскую руку пошла бы вся Литва.

30

Карета и коляска встречались уже во всех бумагах того времени.

— Нечто это взаправду, царица милостивая, — скривила от злобы рот Хитрово. — Родич он наш, вот и поклёпы на него святейшего.

— Бога не гневи, свояченица ты моя, весь свет это байт, да и самому царю новгородцы били челом о сыске. Правда, святейший в думе перечит, говорит: довольно-де и Хитрово, и Одоевские, и Урусовы царём одарены, но о поклёпах и слыхом не слыхала, и видом не видала. Что же, по-твоему и то хорошо, что он-то, Урусов, в посте мясо жрёт? — Говори, говори...

— Ахти! — ужаснулась Хитрово.

— Да, да, жрал и не околел...

— Коли так... так бы и сказала, царица многомилостивая.

— Но довольно об этом, — торжествовала царица. — Слыхали ли вы, родненькие, об Родивонушке-то?

— О каком? — прикинулась Хитрово ничего не ведающей...

— Да об озорнике-то... троюродном... Стрешневе... Да ведь и твой-то сынок был с ним на кулачном... Срамота одна: окольничий и в кулачный, и с кем? С сыном купецким...

— Женить надоть. — вставила Хитрово.

— Женить... знамо... да невесты не валяются, ведь царский он троюродный... Где же ему и невеста здесь под стать? Нужно, чтобы и род был, да и приданое по-царски.

— Таких здесь и нетути, — заметила сестра царицы.

— А отыскать бы можно, — как бы про себя произнесла Хитрово.

— Говори, говори, милая свояченица; да мы уж и с княгиней Долгоруковой, и с княгиней Черкасской перебрали всех и ни одна не подходяща: одна стара, другая молода, одна хороша, да без приданого, одна с приданым, да не хороша, как тёмная ночь: аль горбата, аль курноса, аль ряба. Вот вам, родненькие и все-то московские невесты.

— А всё отыскать можно, — стояла на своём Хитрово.

— Коли можно, так говори и не мучь ты моё сердце.

— А коли скажу, не осерчаешь?

— Да уж говори, хоша бы и на меня, Господи прости, а озорника надоть женить: пропадёт ни за что... склалдыжник он, и больше ничего.

— Хоша бы на царевне, да на Татьяне Михайловне. Чем не невеста? Не Христовой же ей невестой быть, не поразмыкать же ей и добра-то своего по монастырям, да по церквам. А Стрешнев, Родивон Матвеевич, свой же человек и своим останется, значит в нашей же семье, — единым духом произнесла Хитрово.

Царица опешила: с этой стороны она не ожидала быть разбитой.

— А троюродство? — сказала она, одумавшись и спохватившись.

— Троюродство? — заметила Анна Ильинична Морозова, — можно обойти, царя ты убеди, сестрица, а он святейшего.

Царица покачала головой и произнесла:

— Да это будет грех, а мой-то в грех не вступится.

— Попробуй, сестрица, — уговаривала её Морозова.

Подумав немного, царица умилилась:

— Парочка была бы знатная и завидная. Поговорю сначала со святейшим и коли тот благословит, тогда я с царём побалакаю.

Гости поднялись со своих мест, довольные своим успехом у царицы.

Когда они ушли, царицу взяло сильное раздумье: устроить этот брак нужно во что бы то ни стало.

Она позвала свою боярыню и велела ей тотчас ехать за патриархом.

Никон немедленно явился на её зов. Царица встретила его приветливо, с высоким уважением и спросила, как по церковным правилам: могут ли троюродные брат и сестра быть обвенчаны?

— Нет, — отвечал патриарх, — по кормчей только можно венчать после четвёртого рождения, а здесь только третье.

При этом патриарх стал объяснять ей это наглядно.

— А с благословения патриарха? — спросила она.

— Можно, — отвечал он, — только по свойству и разрешать даже во второй степени, т.е. при втором рождении. О ком же, великая государыня, ты хлопочешь? — спросил он.

— Хочу женить Родивона Матвеевича Стрешнева на Татьяне Михайловне.

Никон вспыхнул, но овладел собою и произнёс взволнованным голосом.

— Можно созвать собор, я ничего не имею, но прежде всего нужно согласие жениха и невесты, иначе потом будет от них духовное нарекание, скажут: собор ввёл нас в грех. Пущай они бьют челом собору.

— Они, я полагаю, будут согласны, лишь бы было твоё благословение, святейший патриарх, и лишь бы царь на это соизволил... Я поговорю с царём.

Никон благословил царицу и уехал.

Не прошло и получаса, как царь зашёл к ней.

Марья Ильинична объявила ему о мысли её женить Стрешнева на Татьяне Михайловне, причём сообщила ему и ответ святейшего.

— И я, — сказал царь, — согласен на то, что говорил святейший; греха на душу не возьму, — пущай сами бьют челом собору, чтобы потом не плакаться на нас, а моё соизволение будет после собора.

Услышав это решение царя и зная его набожность, царица более не распространялась; а думала только думу, чтобы или царевна, или Стрешнев не заупрямились.

Более всего она боялась последнего, а потому послала за боярыней Хитрово.

Свояченица тотчас явилась. Царица поручила ей через сына узнать мысль Стрешнева.

— Я уже узнала, прежде чем говорила с тобой, царица, — сказала та, — он обеими руками возьмёт её, лишь бы та не заупрямилась.

— Да как та может и как посмеет... да ведь она Христова невеста навек, коли теперь не возьмёт судьбу.

— Позволишь, великая государыня, быть у неё — я и поеду.

Царица разрешила ей. Она поднялась с места, поцеловала руку Марьи Ильиничны и ушла.

Когда она приехала к царевне Татьяне Михайловне, та тотчас её приняла: она только что пришла от вечерни и переодевалась. Она обняла родственницу и, поцеловавшись с нею, усадила её на мягкий топчан.

Хитрово политично начала ей говорить о скуке одиночной жизни, о необходимости каждому человеку составить семью, иметь детей.

Царевна на это отвечала, что в её возрасте — ей слишком за двадцать — пора уж и не думать об этом. Дни её молодости прошли; при покойном отце, когда князь Ситцкий к ней сватался, его прогнали; а после она никого не любила и любить не желала. Да женихов для себя она не видит из своей молодёжи, которую она знает.