Патриарх Никон

Имя Никона поэтому гремело по всей Руси, и чтилось оно не только в дворцах, хоромах и теремах, но даже и в отдалённых избах захолустий.

Неудивительно после того, что звон, возвещавший вечерню, на которую прибудет патриарх, означал, что он будет служить и на другой день, и поэтому в воскресенье для слушания обедни собралась в Успенский масса народа.

Прибыл в собор и царь, а с ним и двор, и боярская дума, и царица с детьми и родственниками.

Началось архиерейское служение, и Никон показался всем необычайно бледным и болезненным. В том месте, где провозглашается: «изыдите оглашеннии», патриарх вышел на амвон и начал говорить на тему «о грехе издеваться над служителями алтаря». Слово его было полно достоинства и негодования; доказывая на основании святого Евангелия всю непристойность и греховность этого безобразия, он прямо указал на неприличную выходку Стрешнева, причём он провозгласил, что он по архипастырской своей обязанности не может оставить это безнаказанным и потому предаёт его проклятию.

Едва он кончил, как протодьякон, выйдя посреди церкви, торжественно предал боярина Симеона Стрешнева проклятию.

Неожиданность эта страшно смутила всех, в особенности, когда ближний боярский сын патриарха князь Вяземский подошёл к Стрешневу и велел ему, как оглашённому, выйти из церкви.

После того служба пошла своим порядком, но вся царская семья была в неописанном смущении, и, когда кончилась служба и они приложились к животворящему кресту, все тотчас уехали.

Никон торжествовал: он видел смущение двора и бояр, и это его радовало; за публичное оскорбление он отвечал тем же и показал, что патриарха оскорблять нельзя безнаказанно и что он не пощадит никого, как бы высоко ни стояло это лицо. Предал он проклятию родного брата царицы...

Стрешнев и его партия, т.е. враги Никона, воображали, что он начнёт против него суд и оскандалится, а тот неожиданно распорядился по-своему и сделал им публичный скандал.

Прогремевшая в Успенском соборе «анафема» произвела поэтому двоякое действие: народ весь стоял на стороне патриарха и говорил об его справедливости и беспристрастии.

Зато двор и боярство сильно восстали против него и обвиняли его в своеволии: «Без суда-де патриарх не в праве был этого сделать».

Сторону Никона приняла, однако ж, Татьяна Михайловна. В это время она перебралась в терем, так как тот был отстроен, и она по уму, по богатству своему и по влиянию на царя господствовала там.

Она помнила, как Стрешнев устроил было скандал ей самой и душевно радовалась, что Никон нашёл случай ему отплатить.

Но царь разжевался не на шутку на патриарха за неожиданное для него проклятие дядюшки, тем более что Богдан Хитрово и Матвеев подбивали его «за самоволие патриарха предать его суду».

— Но какому суду? — спрашивал царь.

— Суду митрополитов и архиереев.

— Не знаешь ты, Богдан, церковных правил, — молвил царь, — патриарха может судить лишь вселенский собор.

Во время этой беседы в Покровском селе, где теперь жил весь двор, явился стольник и доложил, что царское величество приглашается царевною Татьяною Михайловною в терем.

Царь был с сёстрами своими очень вежлив и ласков: он всегда являлся к ним по первому же их зову.

Татьяна была его любимица: игривая, ласковая, любящая до обожания брата, она глубоко ему сочувствовала, и он от неё ничего не скрывал и разделял с нею свои горести и радости. Притом они росли вместе и играли вместе и так привыкли друг к другу, что когда Алексей Михайлович уезжал в поход, он получал от неё письма, и как бы он ни был занят и где бы он ни был, он всегда ей отвечал. Поныне много его писем к ней сохранилось в государственном архиве.

Вот почему он охотно к ней заходил: так как она умела всегда рассеять много его сомнений и поддержить его в его начинаниях.

На зов её и теперь он пошёл в весёлом расположении духа.

Вострушка Таня встретила его с распростёртыми объятиями, расцеловала и усадила в своей уютной приёмной. Это была прелестная гостиная, уставленная мягкою мебелью и убранная коврами. По случаю лета окна были открыты в сад, откуда шёл запах цветов, растущих в клумбах.

— Что, вострушка моя, — обратился он к царевне, — ты так торжественно пригласила меня к себе?

— Да всё это противное дело нашего дядюшки, оно покою мне не даёт.

— За кого ты дьячишь?.. [36] уж не за Семёна ли Лукича... успокойся, я и без того уже так гневен на святейшего... всему царскому дому сделал позор.

— Нет, видишь ли, братец [37] , я ино толкую... виноват патриарх: без тебя и твоего соизволения не должен он карать, да ещё всенародно. Да подумай сам коли допущать над святейшим издёвку, так что молвить о попах?..

36

В то время это означало ходатайствовать.

37

Это обхождение историческое.

— Не одобряю Стрешнева, не одобряю и Никона... Зачем не бил челом, мы бы наистрого и наикрепко учинили сыск и выдали бы ему Стрешнева головой.

— Оно-то так, да ведь и Никон-то, святейший, человек... вот гляди, братец, его грамотка ко мне: плачет он, что вышло-де так... а сделал я, — байт он: патриарха-де достоинство поддержать. Ставит дядюшка ваш Семён и собаку, и патриарха на одну доску. Это позор и для церкви Господней и для царского дома. Коли не почитать отцов церкви, то зачем и избирать патриарха? И не дам я на посрамление ни храма Божьего, ни его служителей. А пред царём каюсь и молю прощения: виноват я, ему не докладывал.

— Кается? Не было бы провинности, не было бы покаяния. А ты вот что скажи, Танюшка, пригоже что ль да патриарху учинить дурное, а там каяться.

— Святейший души доброй, жаль ему стало тебя, братец, и нас, — вот он и пишет: благословляет и тебя, и нас: я и просила тебя прийти: уж ты прости святейшего, служил он тебе верой и правдой, ничем не досаждал, а от всякого зла ограждал, ты ему прости, а я ему отпишу.

— Да ты послушай, что-де бояре бают: не потрафит завтра царь Никону, он и его проклянёт. Отряхал же он прах со своих ног в моей комнате. Никон коли рассердится, не помнит себя, уж такой норов.

— Святейший знает себе цену.

— Пущай так, каждый должен знать себе цену; да уж он больно строптив.

— Да ведь он собинный твой друг, — заметила она, — а над собинным другом царя и издёвка непригожа.

С этими словами она упала на колени, начала целовать его руки, и прекрасные её глазки глядели так жалостно, что Алексей Михайлович не устоял.

— Уж ты отпиши ему, сестрица, как знаешь, а я, право, ну, уж Бог его прости! пущай... молится за наши грехи... а мы прощаем ему. — Он нагнулся, поцеловал Таню и вышел.

Когда он возвратился в свою комнату, он обратился к Богдану Хитрово.

— Уж ты о святейшем больше мне не упоминай... Теперь с соколами во поле — чай много перепелов наловил.

Несколько минут спустя на отъезжем поле царь уже тешился успехами соколов, кречетов и ястребов.

Охота была двойная: выгоняли из кустарников и хлебов зайцев, и здесь отличались борзые, а перепела, выгнанные из хлебов, излавливались на лету соколами, кречетами и ястребами.

— Молодец Ябедин, ай да Терцев, экий хват Головцын, шустёр ты, Неверов, — восклицал только царь, одобряя ловчий путь, т.е. управление охотой, а сам он в это время подумывал: «Нанёс мне кровную обиду святейший, и сердце как-то впервое не прощает ему. Уж не собинный ты мне друг, коли проклял дядю».