Паутина долга

— Ну?

— Подковы гну! — Огрызнулся Кайрен. — Ты пробовал что-нибудь делать, когда чешется то рука, то нога, то... Всё тело, в общем. Пробовал?

Представляю себе картинку. Забавная. Но смеяться буду позже.

— Признаться, нет.

— И я бы не хотел пробовать. Никогда. Но из-за чьей-то подлянки... Ладно, слушай дальше: зуд не унимался, и меня отпустили до утра — переждать либо подлечиться. Как думаешь, куда я отправился?

— Ума не приложу.

— То-то и оно, не прикладываешь! — обрадованно согласился Кайрен. — Я пошёл домой в надежде смыть с себя почесуху, завалиться в тёплую постельку и соснуть, раз уж вьера посетил приступ великодушия. Но все мои надежды разбились вдребезги. И знаешь, обо что?

Отрицательно мотаю головой. Молча. Рот боюсь открывать: вдруг ляпну какую-нибудь ерунду, и она ухудшит и без того не слишком любезное настроение моего спутника? Нельзя так рисковать. Пока мы шагаем по улицам вместе, имеется крохотный шанс, что очередной нанятый Подворьями душегубец не рискнёт выполнять заказ посреди бела дня, да в присутствии тоймена из покойной управы. Если учесть недавно убиенный патруль, любое новое посягательство на жизнь верных защитников закона и порядка способно возродить жестокую традицию «пёсьих часов» [14] .

14

«Пёсьи часы» — название части суток с полуночного до рассветного колокола. В правление Салана Благодушного, попустительствовавшего разбойному люду, воров и убийц расплодилось столь много, что когда их число сравнялось с имперской гвардией, решением Совета Внутреннего Круга были введены жестокие меры по сокращению поголовья преступников. В частности, любой человек, оказавшийся на улицах города после того, как пробьёт полуночный колокол, задерживался патрулём (надо сказать, усиленным, то бишь, состоящим из солдат, не знающих, что такое «мирное время») и при отсутствии бляхи с разрешением, полученным в покойной управе, подвергался немедленной казни. Независимо от возраста, пола и прочего. А труп оставляли на улице — на поживу бродячим псам. (фу!!! Куда смотрит санэпидемстанция!!! Они что — психи — чумы не боялись? Исправь обязательно!!!)

— Об ограду мэнора!

— Прости, я не совсем понял... Причём здесь ограда?

— При том! Я дошёл до ворот, но зайти внутрь не смог.

— Почему? Было закрыто?

— Нет.

— Тогда...

Кайрен в два шага оказался впереди, остановился, вынудив меня сделать то же самое, и, чётко и медленно проговаривая каждое слово, сказал:

— Калитка была открыта. Не распахнута, но и не на замке. За ней был хорошо виден сад: аллея, деревья и всё такое. Даже дом через голые ветки вроде проглядывал. Но всё это существовало только для моих глаз, а умом я почему-то был уверен, что передо мной глухая и совершенно неприступная стена.

Я виновато отвёл взгляд. Валлор же предупреждал, что контур Келлоса замкнут на меня... Стыдно. Ну ничего, дело поправимое.

— Считай, тебе померещилось.

— Померещилось?! — Блондин с трудом удержался от того, чтобы встряхнуть меня за грудки. — Да я чуть умом не повредился! Видеть, что путь свободен и знать, что он закрыт... Это же самое настоящее безумие!

— В какой-то мере может быть, но...

— Признайся, это из-за тебя, да?

— Ты ж дознаватель, тебе виднее.

— Тогда живо объясняй, что к чему!

— А надо ли?

— Надо!

Всегда завидовал чужой уверенности. Особенно такой горячей и страстной.

— В целях безопасности: моей, мэнора и прочих его обитателей Заклинательницей создан магический контур, вход и выход из которого можно перекрывать... если возникнет надобность.

Кайрен нахмурился.

— Вход и выход? Разве это не одно и то же?

— Не всегда. Контур может действовать по принципу: «Всех пускать, никого не выпускать» или наоборот. А может и вовсе превратиться в стену. Собственно, так и произошло.

— Но почему? Ведь раньше...

— Раньше тело управителя мэнора не расставалось с сознанием.

Добавлять что-либо ещё не потребовалось: дознаватель понял мою мысль.

— Значит, входом и выходом управляешь ты?

— Так получилось.

— И если с тобой случится беда...

Уточняю:

— То бишь, смерть?

Блондин слегка смущается:

— Не хотелось бы предполагать.

— Да ничего страшного, предполагай! Кстати, если я умру, контур мгновенно откроется. Поэтому можешь не переживать лишний раз.

— Не переживать? — Он всплеснул руками. — Тебе легко говорить! Сначала я услышал знакомое имя, затесавшееся между слов: «вроде ещё дышит, но уверенности нет»...

— Это было до лазарета? — Поинтересовался я, но мой вопрос остался незамеченным:

— А потом, представляешь, какие чувства меня посетили, когда увидел тебя полудохлого, да ещё в крови?

— Представляю. Низкие, грязные и мелочные.

Карие глаза сверкнули, но не оскорблённо, а скорее азартно.

— Да неужели?

— Именно такие. И я даже могу назвать причину их появления.

— Весь внимание.

— Во-первых, увидев меня полудохлым, ты сразу подумал, что придётся искать новое жильё, а это не ко времени, да и трудновато делать в канун Зимника. Во-вторых, моя безвременная кончина лишала тебя возможности безвозмездно пользоваться кое-какими удобствами соседства с плетельщиком. К примеру, помощи в очередном расследовании... Ну как, угадал?

Он усмехнулся.

— Угадал. Только... Почему я не мог просто беспокоиться?

— Потому. Если бы ты беспокоился о моём благополучии не из корыстных побуждений, это наводило бы на нехорошие мысли о твоих нравственных устоях. Друзьями мы называться не можем, поэтому...

— Да ну тебя! — Кайрен сплюнул на мостовую. — Все благие порывы губишь на корню.

— Всего лишь излагаю правду жизни.

Он помолчал, размеренно выдыхая в морозный воздух туманные облачка.

— Ты, конечно, волен думать всё, что пожелаешь, только... Я хоть и служу в управе, где покойники встречаются каждый день, да во всех видах, но привыкнуть не могу. Нет, желудок у меня крепкий, опорожняться при всяком удобном случае не спешит! Я не об этом. Когда смотришь на мёртвое тело... И добро бы, человек умер в сражении, с честью, защищая родной дом, так нет: стукнули по затылку и провели лезвием по горлу ради горсти жалких медяков. Ни смысла, ни пользы. Одна тоска. Если у убитого имеется семья, она прежде всего попытается получить с управы мзду за «неоказание защиты». Припрётся нахальная баба и будет орать на все кабинеты: «Мы подати на ваше содержание исправно платим, сим к симу, а вы даже задницу не приподымете, когда нам беда грозит!» И ведь не возразишь: действительно, платят подати. А мы должны оберегать порядок и спокойствие горожан. Только за каждым не усмотришь. И как объяснить вдове и сиротам, что папаня их по собственной дурости монетами звенел там, где кошелёк нужно подальше прятать? Вот и дозвенелся, докуражился... Воришка тоже дурак из дураков. Ну подошёл бы, тихонько обобрал, но зачем душегубствовать? А-а-а!

Кайрен махнул рукой, словно не допускал, что его собеседник усвоит хоть малую толику смысла проникновенных речей. Ну и зря. Я хоть и не признанный мудрец, но чувства тоймена, не видящего смысла в смерти, понять способен.

В самом деле, зачем люди убивают друг друга? Кража, конечно, вещь также малодостойная, но её грех ложится только на воровскую душу, а убийство затрагивает всех: и убиенного, и его друзей и близких, и убийцы, и, как убедительно доказал блондин, служек покойной управы. Проще всех из перечисленных персон, разумеется, первой: умер и умер, взятки гладки. Близкие начинают скорбеть и жаловаться, друзья — строить планы отмщения, и вся эта толпа становится головной болью для покойной управы. Но печальнее другое. В душах тех, кого коснулось несчастье, просыпаются зёрна Хаоса. И остаётся только молить богов помочь справиться с невесть откуда взявшимися недостойными желаниями и неутолимыми страстями... Наверное, именно поэтому убийц всегда называли и буду называть «душегубами»: жизни лишается всего лишь одно тело, а равновесия — множество душ.

Но пока я предавался размышлениям, Кайрен успел угомонить свои чувства и бесцеремонно вопросил:

— А из-за чего тебя пытались убить?

— М-м-м?

— Целых два раза: на случайность уже не потянет. Может, расскажешь?

— Два раза?

Блондин настороженно сузил глаза.

— Только не делай вид, что от потрясений повредился умом. Не поверю.

— Почему?

— Потому что иначе вьер с тобой долгие беседы не водила бы.

Ах, вот в чём дело!

— Кстати, о вьере. Много ты ей рассказал обо мне?