Паутина грез

— Наступает самый ответственный момент! Нет ничего труднее, чем сделать пространственное изображение, — терпеливо объяснил он.

Как это я сразу не сообразила, что он имел в виду! Прежние его прикосновения были шуткой по сравнению с тем, что началось сейчас. Он хватался за мое тело чуть ли не каждые пять минут, будто впитывал руками его очертания. А называл это «художественным осмыслением натуры». Он замирал, сжав в ладонях мое лицо, или положив руки на талию, или схватив руку, а потом опрометью бросался к столу, где лежали еще бесформенные куски глины. Глаза его были затянуты поволокой, но за нею явственно читалась одержимость. Фигурка на моих глазах обретала очертания. Я уже знала, какие следующие движения предпримет Тони, как будет «читать» мое тело. Он закончил голову, шею, потом принялся изучать пальцами ключицы, скользнул ниже, стремясь запомнить каждую ложбинку, чтобы перенести ее на глину. Когда он коснулся моей груди, я вздрогнула. Меня обожгли не только его руки, меня обжег его неистовый взгляд.

— Тише, тише, — прошептал Тони. — Все правильно, все работает. Мои пальцы запомнят тебя и воплотят в образе.

Он держал на моей груди руки гораздо дольше, чем на прошлых сеансах… просто невыносимо долго. Меня колотила дрожь, но если он и почувствовал это, то предпочел не признаться. Наконец Энтони отошел и жадно набросился на глиняный торс. Потом подходил ко мне еще и еще раз, впитывая руками мои округлости. Я вся уже давно была перемазана глиной, но работа продолжалась. Тони опустился на колени, проводя пальцами по животу, бедрам, ягодицам, забираясь во все потайные ямки, после чего бежал к скульптуре, страстно повторяя на ней эти подробности. Как же мне хотелось оттолкнуть его, закричать от негодования, но я боялась, что мои протесты только затянут пытку, и молчала. Не один час прошел, прежде чем Тони позволил мне одеться.

— Натура мне больше не нужна, осталось завершить кое-какие мелочи, и день можно будет считать успешным, — сказал он.

Наскоро умывшись и одевшись, я вышла посмотреть изваяние. Как и на портрете, лицо было копией моего, а вот тело принадлежало матери.

— Ты мне несколько дней не понадобишься, — не глядя на меня, произнес Тони. — Для «отделки» достаточно эскиза и портрета. Думаю, будет еще только один сеанс — последний, контрольный, так сказать.

Он ошпарил меня взглядом и тут же отвернулся. Я молча кивнула. У меня не было сил говорить. День оказался мучительным. Я была смущена и взволнована. Внутри горели неведомые желания, но все перекрывало стремление убежать отсюда, исчезнуть, никогда больше не видеть ни портрета, ни этой скульптуры.

Домой я отправилась одна. Лабиринт уже не представлял для меня препятствия. Его зеленые коридоры не пугали меня, и, вырвавшись из их переплетений, я испытала облегчение, будто освободилась из лап маньяка. Опрометью я бросилась в дом и в холле столкнулась с матерью. Они с подругой выходили из музыкального салона.

— Ли, дитя мое, как прошел сеанс сегодня? — пропела мать.

Я лишь взглянула на нее. Говорить не отважилась, боялась, что снова расплачусь и раздосадую ее… А она в ответ на мое молчание рассмеялась нежным, хрустальным смехом — будто кнутом ударила. Я рванулась наверх, содрала с себя одежду и поспешила забраться в ванну. Чувство облегчения, а главное, очищения появилось только минут через пятнадцать. Я даже задремала в теплой воде, положив под голову подушечку. И в этот момент распахнулась дверь и на пороге ванной комнаты возникла мать.

— Что с тобой происходит, Ли, почему ты так ведешь себя, особенно перед этой миссис Уэйнскот? — сурово спросила мама. — Ты что, не знаешь, какая она сплетница?

— Мама, сегодня сеанс был просто страшный! — Я решила не обращать внимания на ее истерики. — Тони… он везде совал свои руки! Он измучил меня! — выкрикнула я, а мать все покачивала головой, и я видела, что она не слышит меня. ЧТО может заставить ее внять моим воплям? — Он то мял, то разглаживал меня, как глину, мама! Он просто не отходил от меня!

Мать фыркнула.

— А мне Тони сообщил сейчас, что работа почти закончена и что ты проведешь с ним еще один сеанс — и все. Это правда?

— Да, но…

— Тогда прекратихныкать! Ты сделала очень важное дело. Успех будет блестящий. Однако, — продолжала она, — я вовсе не за этим пришла. Тебе сегодня звонили из Бостона. Завтра у тебя встреча в городе. Вернулся наконец-то твой отец.

— Папа возвращается? — ахнула я. Слава Богу, слава Богу, стучало в голове. Теперь кто-то выслушает меня и поможет. Папа дома!

На следующее утро я проснулась в страшном возбуждении. Что надеть, как причесаться? Я металась от шкафа к зеркалу и вдруг замерла, увидев свое отражение. Как же я похожа на мать, чуть ли не с отчаянием подумалось мне. Может быть, в этом и кроется причина более чем странного поведения Тони? Или во всем виновата я сама? Эта мысль смутила меня, но я отогнала ее прочь. В конце концов, Тони взрослый человек, он мой отчим. Я ни в чем не виновата.

С яростным старанием я причесывала волосы. Для украшения выбрала ярко-розовую ленту — так любил папа. Из косметики позволила себе лишь светлую губную помаду. Воздушное голубое платье, жемчужные серьги, полученные от папы в подарок, — и я была готова к долгожданной встрече.

Вглядываясь в зеркало, я искала в себе иные черты. Как хотелось выглядеть взрослой! Как хотелось, чтобы отец всерьез отнесся к моим бедам, ведь я намеревалась обо всем рассказать ему, и прежде всего о сеансах позирования для кукольной коллекции. В глубине души надеялась, что папа наймет мне учителя и возьмет с собой в следующее путешествие. Мне было крайне важно показать ему, что я повзрослела, что со мной не будет никаких проблем в быту. Он непременно должен понять, почему мне необходимо уехать отсюда, почему я жажду расстаться с матерью, а главное, с Тони. Единственно, о ком я жалела, — это о Трое. Но иного выхода не видела.

Чем дальше от Фартинггейла я отъезжала, тем сильнее волновалась. Каким я увижу отца? Он по-прежнему с бородой? Такой же улыбающийся и загорелый? Мне не терпелось вдохнуть любимые запахи старомодного одеколона и трубочного табака, прижаться к его широкой груди, ощутить на лбу град его поцелуев. Я так стремилась сердцем к дорогому мне человеку, что даже упустила из виду неприятную и печальную правду: я знала, что он не был мне родным отцом.

Прибыв в отель, где остановился отец, я сообщила портье о своем приходе и стала ждать. Ждать — не то слово. Я готова была уже сейчас ринуться ему навстречу, броситься в его объятия… С колотящимся сердцем я следила за огоньками лифта — пятый, четвертый, третий, второй… двери раскрылись, и появился папа. Но я не рванулась к нему.

Он стоял рука об руку с высокой, худощавой женщиной. Ее черные с проседью волосы были коротко острижены и заколоты за ушами. Одета в невыразительный темно-синий костюм и туфли на низком, «старушечьем» каблуке. Отец широко улыбался мне, но не отпускал руку женщины, которая тоже улыбалась. Наконец они двинулись ко мне, а я оцепенела. Я поняла, что вижу женщину, осветившую папину жизнь. Я вижу Милдред Пирс.

— Ли! — воскликнул папа, протягивая ко мне руки. Я обняла его, но совсем не так, как хотелось. Рядом стояла Милдред Пирс. Я вгляделась в нее. Эта женщина ничем не походила на мою мать. У Милдред было худое, немного скуластое лицо, тонкие губы, которые как резинки растягивались в короткой улыбке.

— Ты стала еще взрослее и красивее, — произнес отец, придерживая меня за плечи.

— Спасибо, папа, — промолвила я. Как я мечтала о наших первых радостных восклицаниях, но оказалось, что сейчас все это не имеет значения. Рядом стояла эта женщина.

— Познакомься, Ли, это Милдред, — сказал отец.

— Здравствуй, Ли. Я очень много слышала о тебе и давно мечтала познакомиться, — произнесла она, протягивая для пожатия руку. Пальцы у нее были тонкие и твердые, а ладонь, скорее, мужская, не то что у моей матери.