Паутина

— Что, что? В Ташкент?

— Да, мамочка, в Ташкент! Это совсем ненадолго, всего на три-четыре месяца…

Мать вздохнула.

— Что мне сказать тебе? Сам ты разве не видишь, какие времена? Говорят, опять будет война, инглис^[42], говорят, придет, Большевика будет убивать, а ты в Ташкент едешь!

— Ничего не случится! — спокойно возразил Гиясэддин. — Это опять мутят воду контрреволюционеры. Откуда здесь возьмутся англичане? Да и как им справиться с Большевиком? Ведь Большевик — это весь народ. Больше не быть нам в руках угнетателей, мамочка, не бойтесь!

— Дай бог, чтобы было так!

Три дня проплакала мать, собирая сына в дорогу.

Гиясэддину с товарищами не терпелось сесть в поезд. Неожиданная поездка в Ташкент представлялась им большим праздником.

После шестимесячной учебы и возвращения в Бухару Гиясэддина назначили заведующим отделом городского комитета комсомола. В его обязанности входила работа с учащейся молодежью, организация пионерских отрядов и руководство ими.

Работа захватила Гиясэддина, увлекла, он редко стал бывать дома. Первые пионерские организации были созданы в пионерских домах и при школах-интернатах. Если приходилось сталкиваться с той или иной трудностью, Гиясэддин неизменно обращался к Халимджану, и Халимджан-амак охотно помогал ему советом, подсказывал наиболее разумное решение трудного вопроса, а иногда и нажимал на некоторых волокитчиков… Так было, когда шили пионерам форму. Халимджан-амак помог пробить стену равнодушия в Назирате просвещения, и Гиясэддин, уже отчаявшийся, получил для своих пионеров триста рубашек-полурукавок, триста коротких штанишек и триста тюбетеек.

Пионеры прошли по улицам Бухары под развевающимся красным знаменем, с барабанным грохотом, поражая горожан своими стройными рядами. Их провожали изумленными либо радостными взглядами. Встречалось немало и злобных, но о них в такой день не хотелось думать.

Вскоре Халимджана командировали по важным делам в Восточную Бухару. Уезжая, он похвалил Гиясэддина за работу, велел не зазнаваться, а потом, как бы между прочим, сказал:

— Мать жаловалась, что дома редко бываешь. Это нехорошо, ты ведь сейчас самый старший в доме.

Халимджан-амак был прав.

Гиясэддину действительно не мешало бы больше знать о том, что творится дома. Проводив Халимджана, он забежал с вокзала домой, прилег отдохнуть. Тянуло ко сну. Мать подсела рядом, осторожно сказала:

— К сестре твоей, к Малахатджан, сосед сватался.

— Какой сосед? Не знаю такого, — удивился Гиясэддин, потому что поблизости не было никого из молодых, кто мог бы сойти за жениха.

— А наш сосед Назир? Назир по охране здоровья?

— Назир? Но ведь Назир… Не может быть, вы просто не так поняли.

Мать обиделась.

— Дожила до седых волос и перестала понимать, о чем может толковать сваха, — сказала она. — Этот Аткияходжа, Назир по охране здоровья, человек авторитетный, уважаемый… и приданое будет хорошее, и махр^[43]…

Сон с Гиясэддина как рукой сняло, он вскочил, хмуро уставившись на мать. Судя по ее словам, она согласна отдать дочь за Аткия, этого толстого безродного эфенди Назира здравоохранения, который в свои пятьдесят лет решил жениться, имея жену и взрослых детей.

— Все в твоей власти, — сказала мать. — Если согласишься, благословим и начнем готовиться к свадьбе…

— Разве эфенди Назир забыл, в какое время живет, кем и где работает? — раздраженно прервал ее сын. — Разве не уничтожены власть эмира, ее законы и обычаи? Кто позволит ему брать вторую жену?! Сами подумайте, моей сестре только пятнадцать лет, она учится в школе. Я никогда не дам согласия на то, чтобы сделать ее несчастной паландж^[44]… Пойдете на это своей волей, на меня не обижайтесь!

— Неужели я сделаю что-нибудь без твоего согласия? — кротко ответила мать. — Ты ей старший брат, власть над нею в твоих руках.

— Отправьте назад все подношения, — сказал Гиясэддин, на этот раз уже спокойнее. — Передайте, что Малахит еще рано выходить замуж. Когда подойдет время, она выберет себе мужа сама.

Гиясэддин долго не мог заснуть. Он хорошо понимал, что навечно свергнуты с лица Бухарской земли гнет и насилие; бедный люд, трудящиеся массы взяли власть в свои руки. Свобода и равенство, все блага народу, — народ сам хозяин своей судьбы — вот лозунги нового правительства.

Но почему же тогда в числе руководящих работников подвизаются и бывшие богатеи и бывшие муллы? Почему члена правительства Народного комиссара называют господином? Почему купцы и зажиточные люди продолжают процветать: землю у них не отобрали, конфискованный эмирский скот им распределяют наравне с бедняками?

Гиясэддина давно волновали эти вопросы, нет-нет, да и задавал он их себе, а искать ответы забывал в суматохе дел и забот. Он пожалел, что Халимджан-амак находится так далеко… Тот бы объяснил, отчего темные дельцы частенько выходят сухими из воды и почему некоторые эфенди Назиры — господа Народные комиссары попирают законы, будто они не представители народной власти, а эмирские наместники.

Все смешалось в голове Гиясэддина. Откуда ему в ту пору было знать законы классовой борьбы и исторического развития? Он мог лишь догадываться, мог исходить из фактов, лежащих на поверхности. И эта зыбкость предположений была мучительнее всего…

Гиясэддин скрипнул зубами, перевернулся на другой бок. «Женщины равноправны с мужчинами, — подумал он, — никто, говорят, не смеет посягать на права женщин, но большинство из них по-прежнему сидят рабынями дома, а мужья не боятся приводить вторую жену… Даже Назир здравоохранения — Народный комиссар, член правительства!»

Гиясэддин твердо решил выяснить волнующие его вопросы и не оставлять без последствий поступок Назира. Уехал Халимджан-амак? Что ж, есть другие, они ответят, разберутся, помогут!..

Рано утром, отправляясь на работу, он столкнулся в воротах со свахой, которая пришла, по всей вероятности, за ответом. Гиясэддин хорошо знал эту развратную, крикливую женщину, грязную посредницу в темных делах, и загородил ей дорогу.

— Уходите, — сказал он, — моя сестра не хочет выходить замуж. И запомните: чем дальше вы будете обходить наш дом, тем меньше будет у вас неприятностей.

Сваха, вздрогнув, отступая, замахала руками, завизжала на всю улицу:

— Сгинь, сгинь! Провались вместе с сестрой, у меня от страха разорвалось сердце, душа ушла в пятки… Сумасшедший! Сгинь, проклятый!

«Сумасшедший!»

Мало ли что можно услышать от женщины со скандальным нравом? Тогда Гиясэддин пропустил это слово мимо ушей, но сколько страданий оно доставило ему потом! Слово пошло гулять по кварталу, он слышал его отовсюду, оно неслось с высоких стен и из-за крепких ворот, ползло следом змеей — шепотком: «девона! девона! девона!..»