Паутина

Раньше я часто бывал в Петергофе - там располагалась вторая половина Университета. По плану, Университет должны были перенести туда весь. Но как это часто случалось в годы социализма, дело было брошено на середине.

Строительство шло медленно, город развивался в другую сторону, а потом Университет и вовсе обнищал, и никто больше не думал о переездах. В начале XXI-го произошел окончательный раскол. Поговаривали, что петергофскую часть откупил огромным грантом неизвестный иностранный спонсор, которому оказалось дешевле держать "свой" исследовательский институт в России, чем перекачивать мозги за рубеж.

Про городскую же часть было известно, что она пошла в гору перед скандальными президентскими выборами 2004-го. Тогда на Университет сделали ставку противники московского ФЭПа, жаждавшие реванша за свои прошлые проигрыши на ниве электронной пропаганды. Именно в Университете был создан "идеальный кандидат", оттянувший на себя значительное число избирателей, а перед самым голосованием разоблаченный. Немногие знали, что разоблачение тоже было частью плана. "Идеальный" создавался специально по заказу одного из кандидатов - и как раз этому кандидату отдала свои голоса большая часть разозлившихся избирателей после того, как было раскрыто, что понравившийся им "идеальный" является цифровой куклой. Таким образом победитель (имя которого стало позже ругательством, и потому теперь его редко упоминают вслух) убил сразу двух зайцев. Во-первых, обеспечил себе президентское кресло. Во-вторых, сразу же начал "разбираться с теми, кто пытался обмануть народ с помощью электронных СМИ". Под видом этих разбирательств была запущена давно подготовленная машина УСОРМа, введен тотальный контроль за Сетью и множество других новшеств, из-за которых на Западе стали со страхом поговаривать о "русско-китайской модели", а новому президенту холодной страны дали прозвище "Сормэн".

К счастью, Сормэн, как и большинство отечественных правителей, не отличался здоровьем, и вскоре скончался - как раз перед очередными выборами, ровно через четыре года после того, как "умер" созданный по его заказу "идеальный кандидат". Усовершенствованная Система Оперативно-Розыскных Мероприятий развалилась на частные охранно-сыскные агентства. А городская часть Университета тем временем продолжала процветать.

Между Университетами шло неявное, но ощутимое соперничество: как сыновья одного родителя, оба претендовали на отцовский титул. Каждая половина считала себя старейшим университетом страны, отводя другой роль юного пасынка. Однако соперничество порождало и взаимный интерес. Именно в Петергофе я познакомился с Ритой, учившейся тогда на химическом.

До того судьба редко посылала мне симпатичных женщин, которые были бы столь интересными собеседницами. На лестничной площадке общежития, куда мы одновременно вышли покурить, Рита в первую же минуту знакомства сообщила мне, что ненавидит Леннона, потому что он очкарик.

В общем, она мне сразу понравилась. К тому же я был старше, и с гораздо большей иронией относился к нашим с ней физико-лириковым спорам. Во время особенно жарких дискуссии я в шутку отбивался литературными примерами, из которых следовало, что обе спорящие стороны ущербны. Любимым аналогом здесь было "Основание" Азимова. "План Селдона" в точности описывал то, что произошло с Университетом и о чем мы любили спорить с Ритой. Ведь в Петергоф могли переехать любые факультеты - но переехали почему-то только естественные науки, гуманитарии же остались в городе. Дальнейшее разделение Университета создало два соперничающих "Основания". В городской половине, где преподавал я, властвовала имагология - наука об образах и их воздействии на человека. В петергофской части, где училась Рита, делали ставку на новые технологии, на перекраивание природы. Противостояние способствовало развитию обеих половин, сделав два Университета ведущими научными центрами страны.

В последние годы я редко бывал и в том, и в другом Университете. Однако в Петергоф все-таки ездил - из-за Парка, который я успел полюбить во время наших с Ритой прогулок. Когда-то мы вместе облазили все его закоулки, и больше - мы знали его как живое существо, открывающее свои секреты не всем, так что хоть трижды пройди той же самой тропинкой, запросто пропустишь самое важное. Но мы были терпеливы, мы приручали этого скрытного зверя много лет, и потому знали, с какой стороны каждый дворец прячет свое эхо зимой, а каждый фонтан - свою радугу в дни весенних споров солнца с тучами; мы знали, где деревья бросают осенью самые красивые листья, и где нужно сесть у залива летом, чтобы услышать в говоре волн детский смех, а не взрослую ругань.

Иногда я ловил себя на самообмане, на том, что после расставания с Ритой в моих посещениях Парка сквозит тайная надежда снова столкнуться с ней там, среди зелени, размеченной мокрым золотом статуй и сухими вороньими перекличками. Я понимал, что это желание - психологический атавизм, остатки былой привычки. Вряд ли я так уж хотел возобновить наши отношения, вряд ли скучал по ней, и в общем-то даже знал, что говорить будет не о чем, обоим скорее всего будет неинтересно... но пустое, бессмысленное желание "просто случайно встретить" иногда появлялось.

Да хоть бы и так, отвечал я себе и на этот раз, покупая крем-брюле на выходе из метро "Балтийская". Большинство открытий в своей жизни мы делаем, ища совсем не то, что находим.

Первое "открытие" ждало меня на вокзале. Красочный рекламный стенд сообщал, что сегодня состоится открытие фонтанов. Это звучало как добрый знак. Стенд также говорил, что отныне фонтаны всегда будут открывать в марте: в Парке установили систему искусственного подогрева, и весна там будет наступать на полтора месяца раньше. Я вспомнил, что слышал об этом и раньше в новостях.

Комментатор еще иронизировал - мол, в этом году весна только в Петергофе и наступит.

Смену сезонов стало трудно различать после того, как два года назад американцы, с их неуемным стремлением контролировать чужое вооружение, сбили новый китайский спутник. Это был самый серьезный инцидент такого рода со времен американо-китайской Восьмичасовой Войны. Китайцы бурно протестовали - спутник, по их словам, был метеорологическим. В отношении термина они были недалеки от истины: через три дня выяснилось, что спутник действительно имел дело с погодой, но не столько наблюдал, сколько втихаря управлял ею. Будучи лишь испорчен, но не сбит первым лазерным ударом, он успел основательно порушить климатическое равновесие прежде, чем его добили вторым выстрелом.

Обещали, что через годик-другой все восстановится, а до тех пор всех нетерпеливых приглашали в места с искусственным климатом. Наконец-то одно такое появилось и у нас.

Рядом с рекламным стендом, как бы в подтверждение обещанных в Петергофе радостей весны, продавали воздушные шары-термики. Дети во все глаза глядели на огромную связку рвущихся в небо пузырей и тянули к стенду родителей.

Термики меняли цвет в зависимости от температуры воздуха, и с каждым порывом ветра по их круглым бокам пробегали радуги самой фантастической формы. Мне тоже захотелось купить один, но я сдержался - довольно глупо будет выглядеть пожилой человек с мыльным пузырем на веревочке. Я посмотрел расписание и выяснил, что электричка на Ломоносов отходит через десять минут.

Привычка садиться в четвертый от головы вагон возникла у меня еще в ранней молодости. В то время я часто играл сам с собой в такую игру: приходя на вокзал к только что поданной электричке, я пытался угадать, на какое место в поезде нужно сесть, чтобы потом ко мне подсела симпатичная девица, а не болтливый пенсионер. Большого успеха в этом угадывании я не достиг, и в конце концов, чтобы избавиться от проблемы "буриданова осла", придумал себе постоянное место в четвертом вагоне. Как ни странно, с попутчиками с тех пор везло больше - возможно, просто из-за того, что с годами я сам все больше приближался к возрасту несимпатичного пенсионера, так что шансы оказаться рядом с другим таким же уродом снижались.

Вот и сейчас перед дверью четвертого вагона электрички на Ломоносов стояли миловидная светловолосая женщина и маленький мальчик. Оба глядели в небо и загораживали проход. Я поднял глаза и увидел синий пузырь-термик, который быстро поднимался к облакам и также быстро менял цвет. Вскоре он был уже не синим, а желто-голубым, словно загадочный фрукт с картины Гогена.

– Зачем ты его отпустил, идиот?!
– шипела миловидная мать.

Мальчик не отвечал, но было заметно, что он вовсе не расстроен потерей шарика. А даже наоборот, рад, и наверняка сделал это специально.