Павел I

В 1765-м в Воронежской губернии государь собрал вокруг себя до трехсот мужиков и, обещав им сократить подати, собрался в поход на Москву. Одновременно Петр Третий пришел в Изюмскую провинцию. – Оба самозванца оказались беглыми солдатами; их отправили в Нерчинск. Изюмский государь и на каторге продолжал называть себя Петром Третьим, за что получал от самых доверчивых почет и подарки ( Соловьев. Кн. XIII. С. 412–413; Сивков. С. 103–107).

В 1766-м в Оренбургской губернии беглый казак разглашал себя сенатским курьером, расследовал жалобы мужиков и показывал им печатный указ с титулом Петра Третьего ( Соловьев. Кн. XIV. С. 19–21).

И это повторялось из года в год. Самозванничали обычно беглые солдаты и казаки. Случались, впрочем, и иного звания люди. В 1773-м году в Оренбурге объявил себя императором пропившийся капитан местного гарнизона. «Хочу, – решил капитан, – сказаться государем Петром Федоровичем <…>, может, иной дурак и поверит» ( Сивков. С. 117–120).

Им верили, ибо заповедано людям ждать своего спасителя.

Так было на окраинах.

По Петербургу гуляли другие сюжеты.

Рассказывали, что, когда в 1767-м году Екатерина приехала в Москву для открытия Комиссии о сочинении, ее саму встречали как-то прохладно, зато если она показывалась на людях вместе с сыном (ему было в то время тринадцать лет), народ ликовал особенно царелюбиво.

Говорили, что судьба императрицы не тверда и что лишь только наследник достигнет совершенного возраста, престол перейдет к нему. «Я не сомневаюсь, – писал один из иностранных послов в Петербурге своему начальству, – все дело подготовлено и условлено ко времени его совершеннолетия, хотя подробности мне неизвестны» ( Брикнер. Ч. 2. С. 195).

Впрочем, время совершеннолетия называлось разное: кто говорил про шестнадцать лет, кто про восемнадцать.

При начатии турецкой войны по гвардии ползли глухие шепоты: ворчали, что война всех разоряет, а между тем за границу перевели денег восемь миллионов, были недовольны надменностью Орловых, хвалили прежних фаворитов покойницы Елисаветы Петровны – Разумовского и Шувалова, рассказывали, что Панин с Орловыми сильно не в ладах. Нечувствительно доходили до главного пункта. Менее знающие спрашивали у более опытных – что, дескать, ныне его высочество, надежда наша, наследник Павел Петрович? как он-то с Орловыми? Опытные толковали: «Ему Никита Иванович преподает обо всем великое познание; а чтоб Орловых принимать хорошо, то ненатурально: они ведь и батюшку его уходили». – Кивали на небесные знамения: «Вот, – говорили, – как Венера-то пройдет, так что-нибудь Бог и сделает; она ведь уж даром не проходит». – Им возражали: «Мщения и ныне ожидать должно, потому что Панина партия превеликая и все что ни есть, – лучшенькие». Думали, как Панину помочь: «Надобно ее с престола свергнуть», «возвести надобно на престол его высочество», – да не знали, как подступиться ( Брикнер. Ч. 2. С. 195–196).

Всех приговорили к смерти. Екатерина помиловала их ссылкой в Камчатку. Через два года они перебьют охрану в Большерецке и уйдут в открытое море, оставив на берегу объявление в Сенат о незаконном отрешении Павла Третьего и присягнув его величеству Павлу Петровичу. Погоня за ними не поспеет, и они навсегда уплывут из России к берегам Японии, Китая и Индии. [106]

Пока судили и отправляли в Камчатку этих, в том же 1768 году, пришел донос из нарвского баталиона: адъютант Опочинин, осьмнадцати лет, рассказывает, что он сын Елисаветы Петровны от англинского короля и намерен перехватить Екатерину по дороге в Царское Село, а Орловых истребить.

106

Имеется в виду знаменитый бунт Беневского: Мориц-Август Беневский (он же барон Мориц Анадар де Бенев; он же барон Бейноск), один из пленных польских конфедератов, был сослан в Казань; оттуда бежал; был сослан в Камчатку; прибыл в Большерецк осенью 1770 г. в одной партии с сосланными гвардейцами Пановым и Степановым. Весной 1771 г. ссыльные захватили казенный галиот и, взяв с собой большое число местных жителей, отправились в бегство. Все камчатские ссыльные, кроме Беневского, во время плавания умерли или погибли в боях с туземцами. В конце концов Беневский с небольшой группой бывших местных жителей Большерецка доплыл до южных берегов Франции. Бывшие большерецкие обитатели обратились к русскому послу в Париже с прошением о репатриации. Екатерина II их простила, и они вернулись в Россию. А Беневский отправился искать счастья дальше. Удача изменила ему в 1786 году: он погиб в бою на острове Мадагаскар. – Уходя из Камчатки, Беневский и товарищи оставили на берегу объявление в Сенат о незаконном отрешении Петра Третьего и присягнули перед прапором (знаменем), поднятым над захваченным галиотом, императору Павлу Петровичу: «Я, нижеименованный, в подтверждение присяги моей, паки обещаюся и клянусь всемогущим Богом, что я как на имя его императорского величества Павла Петровича прапор до смерти моей защищать должен буду, так всех, тому же прапору присягнувших, при всех случаях неотступно защищать, об их содержании печися не престану, доколе Бог Всевышний, Царь Небесный им с честию в свое отечество возвратиться поможет; в чем мне Господь Бог душевно и телесно поможет. В заключение же сей моей клятвы целую крест Спасителя нашего. Аминь» (Сгибнев. С. 541).

Выяснилось: Опочинина одурил корнет Батюшков – между ними были многие разговоры, они жаловались друг другу: что-де государыня тайно венчана с Григорием Орловым, что Орловы с ее согласия хотят убить великого князя наследника, чтобы самим царствовать, что надо ехать в Петербург спасать Россию. Батюшков дал Опочинину лист с присягой: «Аз, нижеименованный, обещаюсь и клянусь всемогущим Богом в том, чтобы быть верну государю всероссийскому императору Павлу Петровичу, а нынешнему правлению быть противну, и за государя нашего не щадить последней капли крови. Если же я сию присягу пренебрегу, донеся, то желаю принять часть с Иудою». – Опочинин подписал присяжный лист пред Евангелием, после чего лист сожгли, пепел ссыпали в рюмку и, размешав его красным вином, выпили поровну с Батюшковым. Давали подписывать и другим. Между тем Опочинин говорил по секрету от Батюшкова: «Великий князь слаб здоровьем, так что, может статься, что и я буду императором, потому что по родству имею право на это» ( Соловьев. Кн. XIV. С. 126–127; Брикнер. Ч. 2. С. 200–201).

Батюшкову и Опочинину суд назначил смертную казнь. Екатерина помиловала Батюшкова в пятилетнюю каторгу и после в ссылку, Опочинина, во уважение к заслугам настоящего отца (генерал-майора), – в Иртышский гарнизон. [107]

Но слухи и ожидания не рассеивались. В 1772-м году, накануне восемнадцатилетия Павла, гвардия опять стала задумываться о будущем державы. Летописец сообщает: «Солдат Исаков рассказывал солдату Жихареву, что великого князя хотят извести. „Не будет ли, – говорили солдаты, – в Петров день перемены, и не будет ли его высочество в лагерь гвардии для принятия престола?“ – Жихарев сказал об этом солдату Карпову, Карпов капралу Оловеникову, Оловеников подпоручику Селехову, которому прямо предложил возвести на престол великого князя Павла Петровича, к чему склонял солдат, во-первых, тем, что их смертно бьют без вины, потом, что великого князя извести хотят, наконец, что Орлов хочет быть императором. Два капрала и Селехов согласились содействовать. Стали подговаривать других, рассуждать, как вывезти великого князя из Царского Села, что сделать с Екатериной: постричь ее или оставить в покое. Оловеников и Селехов думали, что если Павел Петрович не согласится принять престол, то убить его вместе с матерью, а народу сказать, будто Павла умертвила Екатерина, не любя его, и погибла в отмщение; в цари после этого выбрать, кого солдаты захотят. Оловеников мечтал о короне и уже ссорился с товарищами за будущее царство. Оловеников говорил, чтобы быть ему царем, Подгорневу – фельдцейхмейстером, брату его – генерал-прокурором, Карпову – генерал-адъютантом. На это Подгорнев говорил: „Когда тебе можно царем быть, так и я буду“ <…>. Старшему было 22 года» ( Брикнер. Ч. 2. С. 201–202).

107

Батюшков доживет до восшествия Павла и будет амнистирован в 1796 г.

Судя по рискованным разговорам, можно подумать, что вот-вот следовало ожидать чего-то подобного случившемуся в 1762-м году. Однако мы знаем: слово общего недовольства тогда только ведет к делу, когда у недовольных, помимо священного знамени, которое они несут, есть разгульные вожаки, воспламеняющие всё вокруг себя своим жаром. Знамя было – великий князь его высочество наследник Павел Петрович. Вожаков, подобных братьям Орловым, – не было. Не было и дела – одни слова. Недовольство гасло под следствием, оставляя по себе страх наказания, и Екатерина, что бы там ни говорили, чувствовала себя в общем-то безопасно.

Смешно думать, чтобы она сама, по доброй воле и находясь в здравом разуме, ввела в управление сына и отреклась от престола под впечатлением слухов и ожиданий. Екатерина жила и мыслила согласно той логике, исходную посылку которой составляет альтернатива: власть или смерть.

Это отнюдь не означает, что Екатерина была врагиней своему сыну. Просто она была императрица, а он был ее наследником – всему свое время. Об этом далеком времени ей тогда совсем не хотелось думать, ибо она слишком недавно вступила в возраст расцвета, а в таком возрасте мысль о смерти отгоняется естественным порывом жизнелюбия.

Натурально, она не могла любить сына так, как, бывает, матери любят своих первенцев, – страстно, слепо, безоглядно, жертвенно и с дрожью сердца за его ненаглядное тело. А почему, собственно, она должна была его так любить? Так любят матери, выкормившие, вырастившие и считающие, что воспитавшие своих детей. А Екатерина своего сына только выносила – и то под страхом очередного выкидыша. Через несколько минут после рождения его унесли в покои свекрови и стали кормить, растить, воспитывать сначала по распоряжениям Елисаветы Петровны, а после по усмотрению хлопотливых нянюшек и мамушек. Екатерине полагалось смотреть на сына раз в неделю. Потом его отдали в руки Никиты Ивановича Панина, учителей и гувернеров.

В сущности, Екатерина не знала сына. Мы полагаем, она радовалась тому, что он растет живым и умненьким мальчиком и пока ничем не напоминает своего легкомысленного отца. Сын был ее знаменем при подготовке переворота. Сын находился рядом во время всех и каждого важных событий – при революции, при коронации, при открытии Комиссии о сочинении. Торжественные выходы Екатерины, дни тезоименитств, годовщины коронований, придворные куртаги и спектакли, праздничные обеды и проч., и проч., и проч. – все сие предполагало присутствие подле императрицы его высочества великого князя наследника. Когда осенью 1768 года Екатерина в поучение подданным сделала себе прививку оспы, такая же прививка была сделана сыну. Словом, она всегда показывала, что великий князь неотделим от нее и является необходимым лицом при ее правлении.