Павел I

Король Людовик XVI-й был, в отличие от Леопольда Тосканского, человек малосообщительный. Он любил тихий комфорт и охоту. Лишь только от него, через семь лет, потребуется показать свою королевскую власть, он использует ее так, что ее тотчас ограничат конституцией, а когда, еще через два года после этого, сделает первое в своей жизни решительное движение – бежит из революционного Парижа – то и сам поплатится головой, и свою блистательную жену подведет под топор гильотины. – О визите графа и графини Северных в Версаль Людовик XVI-й оставил потомству только несколько маловразумительных восклицаний, в том же духе, в каком они записаны в депешах князя Барятинского, да глубокомысленное замечание о том, что русский царевич лицом некрасив ( Кобеко. С. 235– со ссылкой на мемуары Людовика XVIII). Сообразно сему и Павел не откровенничал с королевским семейством так же, как с Леопольдом, хотя, надо полагать, в приватных беседах не мог не жаловаться на свою участь, как всегда жаловался, лишь только речь заходила о болезненных вопросах власти и повиновения. Однако об этих жалобах сохранился только один анекдот.

АНЕКДОТ ПРО ПУДЕЛЯ. «Однажды он невольно проговорился о бесчеловечной политике русской царицы. На вопрос короля, неужели в его свите нет ни одной персоны, преданной ему, царевич воскликнул: – Ах! Я бы очень досадовал, если бы в моей свите был даже пудель, верный мне, потому что мать моя велела бы его утопить тотчас после моего отъезда из Парижа!» ( Из письма Марии Антуанетты – Иосифу II 16 (5 июля) 1782// Мария Антуанетта. С. 102)

Конечно, Павел гипертрофировал свою участь: хотя сопровождающие его персоны и были подобраны, за исключением князя Куракина, Екатериной, именно лица из этой свиты – такие, как фрейлина Нелидова, капитан-лейтенант Плещеев или камер-юнкер Вадковский, – составят в следующие четырнадцать лет ближнее общество великого князя в Павловском и в Гатчине, а значит, почти все они пользовались его доверием – разумеется, в той мере, в какой можно быть доверенным лицом у нервного человека, способного непредсказуемо подозревать обман и предательство в поступках самых близких людей. После семейных катастроф, подобных происшедшей с Павлом в его первом браке, страх измены уже никогда не покидает человека, и чем больше он станет доверяться новым конфидентам, тем страшнее будут его предчувствия на их счет.

Однако даже если в свите Павла и были особы, от которых Екатерина ожидала детальных докладов о его благонамеренности, эти люди никогда не стали бы делать себе зла и сообщать императрице о чем-то таком, что могло бы посеять новые ее недовольства сыном, – рукописи доносов ведь не всегда горят, а Павла пока никто не лишал наследства, и случись ему получить власть, найдутся добрые люди, которые предоставят ему сегодняшний донос о нем. Да и, к слову сказать, русский подданный за границей, если у него есть деньги, – совсем другой русский, чем дома: тут он в гостях, тут ему все рады, тут никто не интригует против него, тут его жизнь протекает празднично и бездумно – он чувствует себя на воле и проникается духом безнаказанности.

«Не одни праздники останавливали на себе внимание высоких путешественников. Академии, музеи, библиотеки, благотворительные учреждения, больницы, ничто полезное и поучительное не было оставлено ими без осмотра и подробного и тщательного изучения. Ученые, писатели, художники были постоянно членами их общества. Бомарше читал в их присутствии свою „Свадьбу Фигаро“, еще не появившуюся в то время в печати. Описания пребывания их во Франции полны похвал их познаниям, находчивости и умению держать себя соответственно лицам и обстоятельствам <…>. Граф Северный <…> имел вид, что знает французский двор как свой собственный. В мастерских художников Грёза и Гудона он показал такие сведения в искусстве, которые могли делать его одобрение для них более ценным. В наших лицеях, академиях своими похвалами и вопросами он доказал, <…> что он давно знал всех людей, просвещенность или добродетели которых делали честь их веку и их стране» ( Из писем барона Гримма к Екатерине// Кобеко. С. 233–234).

7 (18) июня. Граф и графиня Северные выезжают из Парижа. «И все генерально говорят сими словами: – Как мы их любим и как горюем об их отъезде!» ( Донесение кн. Барятинского в Петербург// Шумигорский 1892. С. 222). – «Признаюсь, что известия об их успехах превзошли мои ожидания» ( Екатерина II – барону Гримму 9 июня 1782. – Сб. РИО. Т. 23. С. 241).

«Оставив 7 июня Париж, высокие путешественники <…> через Орлеан, Тур и Анжер прибыли в Брест, где посвятили два дня на осмотр флота и морских учреждений первого портового города Франции <…>. – Затем через Ренн, Амиен и Лилль граф и графиня Северные переехали в Австрийские Нидерланды <…>. В Голландии граф и графиня Северные не преминули посетить Саардам. Они пожелали видеть те два элинга, на которых Петр Великий работал простым плотником, и дом, в котором он жил <…>. В Лейдене Павел Петрович посетил университет. Обращаясь к встретившим его профессорам, он сказал, что им обязан тем, что, благодаря их трудам, многие из его соотечественников сделались способными служить с пользою своей родине. Присутствие князя Куракина, воспитывавшегося в Лейденском университете, придало особое значение этому отзыву» ( Кобеко. С. 237–239).

29 июня (10 июля). Брюссель. Нельзя исключать, что в этот день – день святых апостолов Петра и Павла – граф и графиня Северные хотели бы отслужить заупокойную панихиду по императору Петру Третьему, отрешенному от престола ровно 20 лет назад. Может быть, в этот день вспоминали, что скоро в Петербурге откроют памятник Петру Первому – возле здания Сената: Петр на коне, с простертой вдаль рукой (работа Фальконе), на постаменте надпись: Петру Первому – Екатерина Вторая. Наверное, также само пребывание в краях, где 85 лет назад работал простым плотником Петр Первый, навевало бессознательное желание думать о сопряжении далековатых по хронологической оси, но смежных в памяти происшествий. Может быть, это желание невольно передалось обществу, в котором граф и графиня Северные проводили вечер того дня, и посему разговор зашел о призраках, привидениях и прочих таинственных персонах.

«Каждый рассказывал свою историю. Один великий князь не произносил ни слова.

– Неужели, государь, вам нечего вспомнить? – спросил его принц Де Линь. – Разве в России не случается чудес?

Великий князь покачал головой:

– Куракин свидетель, что и я мог бы кое-что рассказать. Но я стараюсь удаляться от подобных воспоминаний – они имеют слишком сильную власть над человеком.

Никто не проронил ни слова, и Павел, взглянув на Куракина, спросил:

– Не правда ли, Куракин, со мной произошла странная история?

– Истинно странная, государь, такая странная, что при всем высокопочитании ваших речей я не могу считать ее ничем иным, как произведением Вашего необычайного воображения.

– Нет! Это правда, это подлинное происшествие, слишком подлинное… Я мог бы рассказать, милостивые государи, но только при условии, – добавил великий князь, улыбаясь, – что это будет дипломатическийсекрет. Мне не хотелось бы, чтобы вся Европа судила обо мне по истории о встрече с призраком.

Все дали слово, и великий князь начал свой рассказ:

– Как-то в поздний час, после одного славно проведенного вечера, мы с князем Куракиным решили побродить по Петербургу инкогнито. Взяли с собой двух слуг и вышли из дворца. Была весна. Тепло. Светлая ночь. Луна. Нам было весело, и мы не думали ни о чем важном. Один из слуг шел впереди, за ним – я, за мной – Куракин, второй слуга следовал позади. Мы шли и беспечно болтали. Луна сияла так ярко, что можно было читать. Вдруг, в глубине одного из подъездов я увидел фигуру человека довольно высокого роста, худощавого, в испанском плаще, закрывавшем ему нижнюю часть лица и в военной шляпе, надвинутой на глаза. Казалось, он кого-то ждал. Когда мы проходили мимо него, он выступил из глубины подъезда и молча пошел слева от меня. Лицо его было скрыто тенью от шляпы, и я не мог разглядеть его черты. Зато шаги он печатал по мостовой так громко, что, казалось, камень бьется о камень. Сначала я очень удивился; потом почувствовал, что левый бок мой замерзает, словно незнакомец сделан из льда. Стуча зубами от холода, я оборотился к Куракину и сказал:

– В нашей компании прибавление!

– Какое прибавление? – спросил Куракин.

– А вот этот, что идет слева от меня, и притом, кажется, довольно громко идет.

Куракин присмотрелся и отвечал, что никого не видит.

– Да вот же! В плаще, слева, между мной и стеной!

– Ваше высочество, вы идете вплотную со стеной дома, там ни для кого нет места!

Я протянул руку и, в самом деле, тотчас коснулся камня. Но притом я по-прежнему явственно различал незнакомца и слышал грохот его шагов. Я стал смотреть на него пристально: его глаза сверкали из-под шляпы завораживающим нечеловеческим блеском, и я не мог отвести от них своего взгляда.

– Куракин, – сказал я. – Не могу изъяснить, но это очень странно. – Я дрожал все сильнее и чувствовал, как стынет кровь в моих жилах. Вдруг незнакомец позвал меня глухим и печальным голосом:

– Павел!

Влекомый какой-то могущественной силой, я машинально ответил:

– Что тебе надобно?

– Павел! – повторил он, теперь, однако, голосом несравненно более мягким, но тем же печальным тоном. Я молчал. Он опять позвал меня по имени и вдруг остановился на месте. Я тоже остановился, словно наткнулся на невидимую преграду.