Павленков
Шрифт:
Произошла какая-то размолвка в Вятке с одним из близких людей в ссылке — с Марией Егоровной Селенкиной. Обидно и горько оттого, что все так обернулось. Она укоряла Павленкова за скаредность, за то, что он мало платил в ту пору Николаю Николаевичу Блинову, который помогал ему. Не раз потом вспоминал он ее слова, когда строил свои денежные взаимоотношения с авторами и сотрудниками издательства… Старался быть крайне щепетильным и в размерах оплаты, и в соблюдении сроков выдачи гонораров, авансов писателям и авторам. Нельзя допустить, чтобы еще кто-нибудь подумал о нем так, как в тот далекий день Мария Егоровна.
Конечно, бывали случаи, когда допускались сбои, возникали недоразумения. Но каждый раз, несмотря даже на имевшиеся причины, объясняющие допущенную неаккуратность, Павленков считал своим долгом принести извинения за задержку оплаты, тут же снять проблему. 23 июня 1893 года, в самый разгар сражения издателя с московской цензурой за выход биографии Кромвеля
В этом отношении авторитет Павленкова в писательской среде был безукоризненным. То ли потому, что не пытался ущемлять гонорарами, то ли своей деловитостью: если предложил условия, то это уже все продумано до последней точки и за данными словами не следует искать никаких уловок, рассчитанных на то, чтобы ввести автора в заблуждение. Поэтому, если тот или иной писатель решал установить сотрудничество с другим издателем, то считал своим нравственным долгом обязательно поставить в известность Флорентия Федоровича. Так было, к примеру, с П. В. Засодимским.
11 мая 1888 года тот объяснялся с Павленковым, поскольку решил выпустить свои «Задушевные рассказы» новым изданием у другого издателя. «…Я очутился в положении очень неприятном, — писал он Павленкову. — Не сказать Вам о своих переговорах с Девриелем — значило, что я как будто бы искал, помимо Вас, другого, лучшего для себя издателя (детских рассказов). Молчал, значит, — было неудобно. Говорить было еше неудобнее, поэтому я предпочел молчать. Если бы я заговорил с Вами об этом предмете, то можно было бы подумать, что я вымогаю, насилую, что я как будто хочу сказать: “Издавайте! А то вот г. Девриель желает купить у меня рассказы!” Меня всегда глубоко возмущают подобные насилия в частных делах — и вот почему я, решительно, не мог говорить с Вами об этом деле. Случись опять такая же история, — и я опять поступил бы так же точно».
Павленков обладал удивительной способностью все воспринимать без обид. Возможно, тем самым он и сплачивал вокруг себя талантливых людей, умел строить с ними свои взаимоотношения на строго деловой основе. Один из его биографов точно определил — «артельно», никогда никого не подводил (а если случались непредвиденные, не от него зависящие срывы или сбои, то тут же искал пути для улаживания возникших недоразумений!), пользовался такой репутацией в их глазах, что каждый стремился вести себя с ним подобным же образом. «Мне в течение почти 20-летней литературной работы, — читаем в воспоминаниях о Павленкове публициста-народника Я. В. Абрамова, опубликованных в «Бессарабце» в 1900 году, — пришлось иметь дело со значительным числом издателей как периодических изданий, так и книг, и я считаю себя вправе заявить, что другого такого бессребреника, как Ф. Павленков, я не видел среди этих издателей. Он платил за работу так, как ни один книжный издатель. При малейшем недоразумении, при малейшем неудовольствии со стороны сотрудника, Павленков, хотя бы считал себя безусловно правым, немедленно же уступал во всех пунктах и уплачивал беспрекословно все, что претендующий считал себя вправе получить. Никогда, решительно никогда я не слышал от Павленкова выражения хотя бы малейшего неудовольствия на того или иного из лиц, которые работали для его изданий, хотя между ними были и люди крайне тяжелого характера, предъявлявшие прямо нелепые претензии. Круг лиц, с которыми работал Павленков, представлялся ему чем-то вроде одной семьи, все члены которой имеют право на то, что создает вся эта семья. И так как на то, что давали ему издания, Павленков смотрел не как на собственное достояние, а как на достояние всех, работавших с ним, то он и считал себя обязанным удовлетворять все претензии со стороны своих сотрудников относительно вознаграждения их труда». Для сравнения приведем отрывок из самохарактеристики героя уже упоминавшегося романа И. Н. Потапенко: «Я смотрю на дело так, что у меня нет своего капитала. Это капитал моих книг, моих изданий. Каждая вышедшая в свет и распроданная книга кормит следующую книгу — одну или две или полторы, смотря по цене, успеху и по другим условиям. От этого так быстро возрастает количество моих изданий. Я не имею права оставлять капитал без движения; чуть я замечаю, что он накапливается, как немедленно стремлюсь облечь его в плоть и кровь, то есть превратить его в книгу. Сам же я — только приказчик при моих изданиях; я получаю от них жалованье, ровно столько, сколько мне нужно на мою довольно скромную жизнь…»
На Малой Итальянской под аккомпанемент самовара продолжается неспешная беседа…
— Чистое дело можно делать только чистыми руками, дорогой Николай Александрович. Это Вы должны уяснить твердо.
— Кто же с этим спорить будет, Флорентий Федорович. Это само собой разумеется, — отвечал Н. А. Рубакин.
— Не скажите. Сколько раз мне довелось встречаться
с плутнями, разного рода казенными забегаями, с подхалимами либеральных пенкоснимателей, с негодяями, стремящимися поживиться от редакции. Такие господа не брезгуют ничем. То ли с детства не привили им никаких представлений о понятиях чести и совести, то ли наша почва питательна для произрастания этого особого сорта наших соотечественников?Рубакин внимательно слушал неторопливую, но взволнованную исповедь своего наставника. Уже стало взаимной потребностью обоих делиться по вечерам за чаепитием новостями, обмениваться суждениями о самых, казалось бы, неожиданных вещах.
— Не знаю, возможно, военное воспитание, учеба в кадетском корпусе, в академии способствовали выработке у меня уважения к тому, что, несомненно, является стержнем подлинной человечности — строить взаимоотношения с людьми на доверии к личности, на началах честного и искреннего партнерства. А бывает очень больно встречать совсем иное понимание этих понятий. И случается это — увы! — нередко…
— Причины такой метаморфозы человека мы изучаем слабо. Ведь юная душа все-таки tabula rasa. Какие следы, зарубки оставляет на ней жизнь? Почему человек приобретает свойства, недостойные своего высокого предназначения в мире? Я давно собирался рассказать Вам историю одного своего ровесника. Когда узнал о ней, несколько дней ходил под гнетущим впечатлением…
— Буду признателен Вам, — с интересом отозвался Павленков.
Он уселся поудобнее в кресло. А Рубакин, отодвинув от себя чашку, заговорил:
— Этот молодой человек решил связать свою судьбу с железнодорожным транспортом. Когда поступал в институт инженеров путей сообщения, он восторженно делился со своими товарищами теми радужными перспективами, которые вскоре должны были открыться перед ним.
«Для России, — говорил он, — железная дорога — это все. Самый насущный, самый жизненный вопрос. Покроется Россия сетью железных дорог, и природные богатства, которыми так изобилует Россия, как в недрах, так и на поверхности, будут умело использовать, возникнут бесчисленные заводы и фабрики, торговые, промышленные и другие предприятия. Да, торговля, промышленность и все связанные с ними дела и предприятия обнаружат изумительный, доселе еще небывалый у нас прогресс, а с ним вместе будет расти и развитие самого народа, его просвещение и благосостояние. Цивилизация пойдет быстро вперед, и мы, наверное, хоть, и не сразу, догоним передовые страны Западной Европы. Вот почему, повторяю, постройка железных дорог — у нас теперь самое первое и главное, самое жизненное, самое насущное дело, и вот почему я поступаю в институт инженеров путей сообщения — чтобы быть потом строителем железных дорог, чтобы иметь потом право сказать: “Есть тут и частица моего труда”.
Но не много времени потребовалось молодому человеку, чтобы убедиться в том, насколько призрачна в нашей действительности сама возможность плодотворной, а главное, честной деятельности в деле строительства железных дорог.
«Нет! — с горечью и болью говорил он спустя какое-то время. — У нас в институте только одни карьеристы, будущие хищники и воры, грабители народа и расхитители народного достояния. И удивительное дело — откуда взялась эта мечтающая о будущих доходах и богатствах молодежь? У мальчишки еще материнское молоко, как говорится, не обсохло на губах, а он рисует себе, как будет наживать доходы на постройках железных дорог, устроит себе роскошную квартиру с коврами и великолепной мебелью — тьфу! — заведет себе любовницу из балета, так что ему будут завидовать другие товарищи, менее его преуспевшие в карьере и добывании денег всякими правдами и неправдами. Нет, инженером мне не быть…»
После ухода Николая Александровича Флорентий Федорович еще долго размышлял о судьбе разочаровавшегося незнакомого ему молодого человека, который искренне жаждал так же преданно служить Отчизне, как в свое время и они с Черкасовым и Верой Ивановной Писаревой. Но тоже повстречали на своем пути столь же омерзительное приспособленчество своих же ровесников, что от этого стали опускаться руки… Как помочь молодым людям? Как придать силы этим чистым натурам из поколения, идущего на смену?
Флорентия Федоровича всю жизнь влекло к молодежи. Кто заронил в нем эту искру любви к учительству? Мать? Но он так рано лишился ее ласки. Может быть, наставники в училище? Лавров… Поражали его обширнейшие знания всего таинственного, неведомого, которыми он щедро делился с будущими офицерами. Для юношей Лавров стал настоящим другом, ибо каждый раз открывал перед ними частичку своего миропонимания. Павленкова поражало смелое ла-вровское толкование событий истории. Все то, что ранее воспринималось по-школярски, как свод определенных исторических дат, совокупность личностей, у Лаврова обретало иную, почти магическую силу. Все оживало, действовало, боролось за осуществление собственных устремлений. Слушая учителя, Флорентий ощущал воочию, как мало он еще знает, сколько нужно прочесть, чтобы вот так, просто и ясно, рассказывать о том, как жили, творили целые человеческие цивилизации, отчего гибли они, что мешало и мешает счастью каждой конкретной личности…