Павлинье перо

— Да, я знаю вашу идею, заслуживающую всяческого уважения. Мы к Ней так и относимся. У вас великая идея и у нас великая идея! Вот я с радостью вижу у вас на столе книгу гениального учителя, — сказал он: заметил «Капитал» на столе в первую же минуту. «Не читал арап, конечно, как и я, не читал, как и вся наша братия». Ему даже показалась забавной мысль, что начальник, с которым он ужинал в отдельном кабинете московского ресторана, стал бы читать Маркса. Очень сомневался насчет Хрущева, Булганина, Шепилова.

— Я большой почитатель этого великого мыслителя, — сказал Насер, очень довольный. — Разумеется, я не разделяю многих его идей, но у меня никогда не было глупого западного предубеждения против всех коммунистов вообще. Вы, вероятно, знаете, что я в молодости был близок к некоторым из них. И вы, разумеется, читали, что они, в сущности, примкнули к моему режиму. Когда я в апреле признал Китай Мао, египетские коммунисты прислали мне горячую приветственную телеграмму.

— Да, я читал об этом и был в восторге, — ответил Гранитов. «Экая бестия арап!» — подумал он. Ему было известно, что египетские коммунисты прислали Насеру эту телеграмму из тюрьмы. Слышал в посольстве и о том, что на следствии в Египте многие арестованные подвергались пыткам только по подозрению в коммунизме. Профессор Измаил Абдалла Сабр на суде показал следы истязаний, которым подвергался. — Но мы и не ждали другого отношения к великой коммунистической идее от такого умного и просвещенного человека, каким мы вас всегда считали и считаем, — добавил он. Собственно, следовало бы тоже произнести монолог о великой коммунистической идее, но он вообще не умел это делать, а на чужом языке еще меньше. Больше уж никаких, даже незначительных, дел не оставалось. Он повторил, как рад и счастлив был увидеть общепризнанного вождя египетского народа. «Надеюсь, что тебя со временем подколет какой* нибудь «мусульманский брат», — подумал он и почтительно откланялся. Насер крепко пожал ему руку и сделал пять шагов по направлению к двери.

Второй он назначил прием знаменитой американской журналистке. Положил на полку «Капитал», поискал том Джефферсона, но он куда-то запропастился. Попались сочинения Эмерсона. «Тоже американец. Сойдет», — подумал Насер. «May Days, and Other Poems» [26] ему показались по заглавию недостаточно серьезными. Он положил на стол «Representative Men» [27] (библиотекой занимался один из секретарей). Он позвонил и велел ввести журналистку. Рассчитать точно продолжительность каждой аудиенции было невозможно, тут правило «точность — вежливость королей» действовало хуже, и Мэрилин пришлось в приемной подождать минут десять, чем она была не очень довольна. Насер сделал четыре шага вперед и с приветливой улыбкой № 3 крепко пожал ей руку.

26

Майские дни и другие стихотворения

27

Представители человечества

После вопросов о том, давно ли она покинула Соединенные Штаты и хорошо ли путешествовала, он заговорил о колониализме. Масок он вперед не готовил, но был недурным актером, и выражение его лица подкрепляло его слова. Когда заговорил об Англии и Франции, лицо его приняло печально-разочарованный вид, какой мог быть, например, у германского нациста в 1945 году при упоминании имени Гитлера. Мог ли он ожидать, что Молле, Иден так себя поведут! Единственная его надежда была на общественное мнение подлинной, американской демократии. Соединенные Штаты сами на себе испытали, что такое британский колониализм! Он не сомневается в их сочувствии Египту.

Мэрилин неопределенно кивала головой. Слушала его внимательно, но заранее знала, что главным в ее статье будут не мысли Насера, а его наружность, манера речи, обстановка приема. Как Толстой, которого она читала всегда с восхищением, Мэрилин при описании людей, дававших ей интервью, строила все в их наружности на одной черте. Так, изображение Ибн Сауда строилось на его колоссальном росте. У Насера она в первую же секунду обратила внимание на его огромные, ослепительно белые зубы. «Дантист на нем не наживется. Тут что-то есть от хищника...» Черта была благодарная и даже символическая — хищник, — но все же ее для портрета не хватало. Ничего другого Мэрилин, при всей своей наблюдательности» заметить не могла. «Курчавая голова... Какая-то самодовольная улыбка под самодовольными усиками», — думала она. Ей казалось, что особенность выражения Насера, быть может, состоит в сочетании самодовольства с застенчивостью или с нерешительностью. Но за это ухватиться было трудно, да читатель и плохо поверил бы, что Насер нерешителен или застенчив. «А все же это так. Никакой «мощи», хотя телосложение крепкое. Право, скорее в нем есть робость. Может быть, он каждую минуту опасается переворота или покушения? Вот чего у моего Ибн Сауда не было. Нос, лоб ничего не давали, самые обыкновенные нос и лоб. Штатское платье носит для военного недурно... Галстук очень тщательно завязан... Жеста у него нет. У Ибн Сауда был жест, и какой!.. Ни картинности, ни магнетизма тоже нет. Все говорят, будто у Гитлера, у Муссолини, у Кемаля был личный магнетизм... Может быть, и врут?» Она слушала слова Насера, но не записывала, полагаясь на свою прекрасную память.

— ...Я уверен, что вы с вашим умом и талантом не будете исходить из внешней видимости и признаете, что в Египте существует настоящая демократия! Я твердо верю в ее принципы, твердо верю в идеи вашей Декларации Независимости. Моя мечта создать со временем — ведь все в один день или в один год не делается, — создать со временем свободный независимый строй в моей стране! — сказал с силой Насер, приступивший к задаче очаровывания. Мэрилин по-прежнему неопределенно кивала головой. Это слышала и от других диктаторов. Она привыкла к тому, что ей лгут дающие интервью люди, но не любила, чтобы лгали уж слишком явно, точно считая ее дурой. Была немного им разочарована. «Что ж, страна средняя и диктатор средний. Но если бы интервью надо было брать только у настоящих великих людей, то я оказалась бы безработной. Одним Уинни не проживешь».

— Каково в точности ваше отношение к Израилю? — спросила она, когда он по неосторожности на мгновение замолчал. Что-то промелькнуло в глазах Насера. «Уж не еврейка ли? — спросил он себя. — Как будто нет». Действительно, Мэрилин была совершенно не похожа на еврейку.

— Я не враг евреев, — сдержанно сказал он. — У меня были приятели евреи, даже израильские. В ту пору, когда я защищал крепость (она знала, что это было главным и даже единственным его военным подвигом). Я долго беседовал в дни перемирия с израильским капитаном Коганом, у меня были с ним добрые отношения. Не отрицаю и того, что Бен-Гурион выдающийся человек. Но евреи на Среднем Востоке пришлый элемент, представляющий западное влияние. Англо-французское влияние, — поправился он. — А мы от этого влияния хотим раз навсегда освободиться, как от всех пережитков колониализма, который ведь совершенно чужд и вам, американцам.

— Газеты пишут, будто вы хотите объявить Израилю войну и сбросить его население в море? — спросила Мэрилин. Она часто спорила с людьми, которых интервьюировала, и могла позволять себе эту роскошь; она от них совершенно не зависела, а все они хоть немного от нее зависели. — Действительно ли таковы ваши планы?

— Газеты часто врут! Я ни о какой войне не думаю. Даю вам слово солдата! — сказал он. Мэрилин вспомнила, что ей рассказывал Болдуин, председатель Лиги прав человека: в 1954 году Насер дал ему слово, что сионисты Марзук и Азар, обвиненные в шпионаже, не будут казнены. Через неделю они были повешены. Но об этом она все-таки не решилась напомнить своему собеседнику. — Вы, верно, имеете в виду, что мы покупаем оружие в Чехословакии? Но мы ставим себе единственной целью самозащиту. Разумеется, если на нас нападут, мы будем защищаться до последней капли крови! Мы будем сражаться на море, на берегах, в городах, в деревнях, и мы никогда не сдадимся! — сказал он ей с воодушевлением, как говорил точно те же слова и в своих публичных речах. «Все-таки для плагиата можно было бы придумать что-либо другое, вместо знаменитейшей из речей Уинни», — подумала Мэрилин.

— Американское общественное мнение очень оценит это ваше заверение! — радостным тоном сказала она. Задала еще несколько вопросов. Он отвечал удачно, был находчив в спорах.

— Вы создали очень мощное национально-религиозное движение в мусульманских странах. Это ваша несомненная заслуга. И я совершенно уверена, что это исключает возможность вашего сближения с коммунистами.

Он утвердительно кивнул головой. Хотел было даже добавить, что имеет в виду и советских мусульман, но этого не добавил: правда, можно было бы позднее опровергнуть ее интервью в каком-нибудь малоизвестном египетском издании, но еще лучше было этого не говорить.

— Только совершенно неосведомленные или ограниченные люди могут серьезно говорить о моих симпатиях к коммунизму, — ответил он.

— Не думаете ли вы, однако, что и ваша идея, при чрезмерном ее раздувании, может привести к нежелательным последствиям... Да, вот эти события в Мекнесе, — сказала она. Ей было известно, что в Марокко произошли беспорядки, но подробностей она еще не знала. Обычно специальный переводчик переводил ей все главное из местной печати, и это было наиболее скучной частью ее журнальной работы. Но в этот день она, торопясь на свидание, велела перевести себе лишь заголовки.

— Я этого не думаю, — ответил Насер искренно: вернее, об этом он совершенно не думал, нежелательные — для других — последствия весьма мало его интересовали. Он заговорил о своих врагах, и лицо его стало мрачным и грозным. Заговорил о египетском народе, который так его любит, — и на лице выразилась нежная умиленность. Был доволен своей беседой.

Она еще спросила о его «Философии революции». Прочла эту небольшую книжку еще в Америке и была в недоумении: «Ни философии, ни революции, что-то сумбурное, даже процитировать нечего». Он с улыбкой № 2 достал книжку из ящика и, немного подумав, сделал надпись: написал только ее имя и подписался, с датой. «Еще иначе подумала бы, что я в ней заискиваю! Да и неизвестно ведь, что она еще напишет». Автограф был не Бог знает какой, но Мэрилин была скорее довольна. У нее было немало таких трофеев, и они лежали на столике ее кабинета на Мэдисон-авеню. Были и гораздо более лестные. Она не очень сознавала, что ее статьи о политических деятелях несколько зависели от того, как эти деятели к ней относились. Но зато хорошо понимала, как их отношение к ней зависело от степени любезности ее статей.