Паж цесаревны

Но не немецкая принцесса, а княжна Екатерина Долгорукая навязана усердными вельможами-родичами в невесты царю.

Царь был прав. «Худо» случилось, но по другой совсем причине. Схватил оспу юный император, и не пришлось цесаревне Елизавете целовать ручек его жене, государыне. Пришлось другую руку целовать ей, руку курляндской герцогини…

То светлые, то мрачные картины встают, всплывают из полумрака царевниной горницы… Целая вереница их вьется в Усталых мыслях цесаревны. Притомились эти мысли… Мешается быль с действительностью, правда со сказкой, и незаметно сон подкрадывается и смыкает усталые очи… Но и во сне не отстают от цесаревны далекие, милые призраки прошлого…

То счастливая улыбка, то облако грусти сменяются на прелестном сонном лице. А ночь тянется, тянется, бесконечно, октябрьская, темная ночь…

Глава XIII Посланец. Веселая затея. Царевна-крестьянка. Ссора

— Проснись, вставай, Ваше Высочество! Курьер прискакал из Санкт-Петербурга, от самой, говорит, Юшковой… — сквозь сон звучит над ухом цесаревны знакомый голос.

Мавра Егоровна Шепелева, молодая, немногим старше своей госпожи, приближенная фрейлина цесаревны, наклоняется заботливо над спящей золотистой головкой.

— Проснись, цесаревна! — легонько тронув за плечо Елизавету, говорит она.

Ей бесконечно жаль прерывать сон красавицы. Сладко под утро спится цесаревне. Счастливая улыбка бродит по ее лицу. Верно, хорошие сны ей снятся. А будить надо. Курьер из дворца — дело не шуточное. Может, важное что им сообщит.

— Проснись! Проснись, Ваше Высочество! — снова теребит свою заспавшуюся госпожу верная Мавра.

— А? А? Что такое? Курьер, говоришь? Господи! Еще что занадобилось там? — с тревогой произнесла, разом приходя в себя, цесаревна, и сон, как по волшебству, соскочил с нее. — Одеваться, Мавруша, одеваться скорее! — вскричала она, быстро вспрыгивая из постели.

Ночных грез как не бывало. И сладкие, и мрачные воспоминания — все исчезло при утреннем блеске осеннего солнца. Жмурясь от его назойливых лучей, стала торопливо, при помощи Мавруши и кликнутых ею девушек-камеристок, одеваться цесаревна.

— День-то, день какой, словно тебе лето, — поглядывая в окна, весело говорила Шепелева. — В такой-то день не грешно и лето вспомнить. Созвать разве девок, да хороводы поводить напоследок перед зимним затишьем, а? Ты какую резолюцию на этот счет. Ваше Высочество, положишь? — лукаво сощурив свои бойкие, живые глазки, прибавляет она.

— И то дело! Погуляем на славу, — говорит, разом развеселившись, цесаревна. — Зови Чегаеву Марфуньку и других… Ах, а курьер-то! — вдруг неожиданно осеклась она, и оживленное за минуту до того личико приняло озабоченное выражение раздумья.

— Ну, что курьер! Курьер не зверь, носа не откусит, — грубовато отрезала Мавруша, всегда державшая себя попросту, без затей, с царевной. — Примешь курьера, а сама айда на луг…

— А то… знаешь что? — вдруг громко и весело расхохоталась Елизавета. — Я не выйду сейчас к курьеру.

Тут она живо притянула к себе голову своей любимицы и зашептала ей что-то на ухо, так, чтобы не могли услышать ее девушки-камеристки.

Верно, веселое что-нибудь сообщила своей любимице Елизавета, потому что та так и прыснула со смеху, так и покатилась, ухватившись за бока.

— Ай да ловко придумала, ай да царевна моя золотая! Вот-то разодолжила, Ваше Высочество! — хлопая в ладоши, радовалась Шепелева. И потом, обратясь к окружавшим Елизавету девушкам-камеристкам, спешно проговорила, все еще продолжая смеяться: — Бегите-ка, девоньки, к Марфутке Чегаехе, велите ей всех наших первых дишкантов созвать на луг. Скажите, цесаревна, глядя на солнышко, погулять напоследок в хороводе хочет. Гость, слышь, у нас из Петербурга… Так чтобы не осрамились, глядели бы певуньи наши… Да скорее вы лупите, стрекозы, слышь!

— Ладно, Мавра Егоровна, не сомневайся, живой рукой дело обделаем, — предвкушая новую затею веселой, изобретательной на шутки царевны, радостно отозвались камеристки и кинулись бегом исполнять приказание старшей фрейлины.

Через полчаса на большом пожелтевшем лугу, раскинувшемся на конце слободы, за дворцом царевны, собралась веселая, пестрая толпа слободских девушек, наряженных в лучшие пестрые сарафаны и шугаи, с яркими лентами, вплетенными в Косы, с разрумяненными на осеннем, утреннем холодке лицами. Среди них особенно выделялись две. Одна — статная, полная и высокая красавица, с золотистою косою ниже пояса, с синими, ясными глазами, она всех затмевала своей красотой; другая немногим уступавшая ей красавица, черноглазая, черноволосая, с румяным личиком и живым, смеющимся взглядом. Черноглазая бегала среди девушек, устанавливая их в хороводе голос к голосу, как опытный капельмейстер. Это была Марфа Чегаева, первая запевала Покровской слободы, обласканная и задаренная царевной, ее любимица.

Девушки с веселым смехом теснились вокруг белокурой красавицы и черненькой Марфы, с шутками, хохотом, с визгом.

Вдруг все затихло, как по мановению волшебной палочки. Только чуть слышный шепот пронесся по кругу.

— Идут! Идут! — зашептали девушки.

У крыльца дворца, выходившего на луг, появилась полная и рослая Мавруша Шепелева, а рядом с нею худой и тощий человек в сером дорожном камзоле, со шпагой и в треуголке, из-под которой висели рыжеватые волосы и зорко глядели маленькие рысьи глазки. Длинный, плачевного вида нос уныло глядел с худого, серого лица немецкого типа. Ноги были так тощи, что казались ходулями. Он препотешно передвигал их, откидывая как-то вбок при каждом шаге. Девушки не могли без смеха смотреть на эту тощую, как привидение, унылую фигуру. Лишь только появился он, хор девушек грянул:

Во селе, селе Покровском, Среди улицы большой, Расскакались, расплясались Красны девки меж собой…

И на мгновенье разомкнувшийся хоровод принял в свой круг оторопелого немца и снова сомкнулся.

На лице курьера выразилось живейшее удовольствие. Он был очень польщен, очевидно, устроенной в честь его торжественной встречей и, замахав в воздухе треуголкой, низко поклонная девушкам. Те фыркнули себе под нос, не прерывая песню, которая так и звенела, так и лилась звучной волной в студеном воздухе ясного осеннего дня.

Особенно выделялись в хороводе серебристые голоса двух девушек: Марфуши Чегаехи и ее белокурой подруги. Разрумянившиеся от старания показать свое искусство девушки одна за другой, схватившись за руки, длинной чередою мелькали перед совершенно растерянным, но все еще не переставшим им любезно кланяться курьером. Но мало-помалу лица девушек смешались у него на глазах; от их пестрых, ярких костюмов зарябило в глазах у бедного немца, и звон пошел в голове от голосистого пения, лившегося прямо в уши.

Немец-курьер беспокойно завертелся на месте, бросая растерянные взгляды на Мавру Егоровну, стоявшую рядом с ним.

— Что, немчура, — произнесла она довольно громко, снабжая слова свои насмешливой улыбкой, — не любишь российской песни, небось! А и плох же ты есть немец, как я погляжу, мой батюшка!

— Oh,ja,oh,ja, gnaediges Fraulein! [5] — закивал и заулыбался курьер, поняв, очевидно, что-то очень лестное для себя в словах пригожей Шепелевой.

5

О да, о да, милостивая государыня (нем.).