Пазл-мазл. Записки гроссмейстера
Шрифт:
Вот и петушок прокукарекал по радио: 22 июня... И все попали в первый класс.
Кто уцелел – остался на второй год. Потом на третий, четвертый. За каждую ошибку: смерть, расстрел, трибунал, штрафбат, концлагеря – немецкие и наши. Помощь Международного Красного Креста Сталин отверг: «Нет русских пленных. Русский солдат бьется до смерти. Если он выбирает плен, то автоматически становится предателем».
Но сталинские директивы были не для нас. Нашей директивой стала Тора. Спасибо, Господи, что ты вразумил Ихла-Михла. И с нами, как в дни Исхода, следовал Всевышний то облаком, то огненным столбом.
«Слушай, Израиль! Вы сегодня
Бог, Всевышний ваш, – Он с вами, чтобы сразиться за вас с врагами, дабы спасти вас».
Каким был первый приказ Куличника? Это я уже говорил: всех стричь наголо.
Лучшим стригалем оказался Гриша Зеленец, ветеринар. Еврей хоть куда. Одно плохо: не брал в рот спиртного. Видеть его не мог. Даже в праздник пурим.
В первый партизанский пурим смешали самогон с клюквенным киселем, сваренным из концентрата. Настоящее сладкое вино получилось. Гриша Зеленец, как уже известно, даже не смотрел в ту сторону. А Шмулик Рыжий...
В отряде было четыре Шмуля – Геллер (от тифа умер), Дорфман, Шнитман и Липец, но их звали по волосам, даже когда весь отряд постригся: Черный, Рыжий, Седой и Пробитый (Шнитману лоб осколком пробило).
А Гриша Зеленец и Шмулик Дорфман (он же Рыжий) с детства дружили. И Рыжий пристал к нему как репей, просто вцепился:
– Гриша, ты мне друг? Настоящий?
Зеленец даже побледнел от обиды.
– А если меня смертельно ранят, ты, чтоб я был здоров, кружку вина выпьешь?
Гриша кивнул.
– А самогона бурячного без закуски?
Какая муха его укусила?! Даже ребе Наумчик не выдержал:
– Шмулик, окажи мне уважение в такой день: помолчи.
Рыжий так и сделал. Не дурак же он совсем.
И накаркал себе.
По кюветам большаков ржавело много снарядов. Из них выплавляли тол. Получались как куски хозяйственного мыла. Иногда обменивали у других отрядов на харчи, да и на настоящее мыло. Были у нас по этому делу спецы вроде Гиндина. Вывинчивали взрыватели, снаряд разрубали зубилом или на жаровне калили. Работа опасная, нужна не только смелость, но хладнокровие, осторожность, сноровка. Я бы не смог. А Рыжий сам рвался. Менял тол на самогон.
Вот и в тот день вытапливал на костре тол из бомбы. А она оказалась термитная зажигательная, никто ее по виду не отличил от обычной фугаски, иначе не стал бы и калить. Три человека от взрыва бомбы ослепли, а Шмулика Рыжего смертельно обожгло. Самогон ему в рот вливали через воронку, чтоб боль заглушить. И Гриша подставил кружку под самогон.
– Шмулик, хочешь, я выпью?
Рыжий в последнем сознании был. Как мумия, тряпками весь обернутый. Только дырка, где рот, для воронки. Не говорил уже. Только мотнул чуть головой: не надо, не пей.
А часы, которые остановились у Стены Плача, сами пошли.
Я их отдал Тверскому – сыну часовщика Тверского. Он устроился в универсаме на площади Давидки в Иерусалиме. Выгородили ему квадратный метр с окошечком, он и сидит там, как кукушка в ходиках. Такой же взъерошенный, как отец.
Недавно получил от него открытку с видом памятника тому самому Давидке, в честь которого названа площадь, который смастерил первый в Израиле миномет – это орудие и есть ему памятник. А на открытке Саша Тверской написал: «Вениамин Яковлевич, часы ваши сами пошли, идут секунда в секунду, как “Турецкий марш”».
Часы – предмет загадочный, как само время.
Оказывается, если в помещении находится много хронометров, из которых
одни спешат, другие опаздывают, третьи идут нормально, то спустя какое-то время колебания маятников синхронизируются и все часы показывают одно время.Короче говоря, часы сами знают, когда им идти, когда не идти. Как люди.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Извините, умники, но лучше всего мне думается в трамвае, мимо железных копий ограды Сокольников: там аллеи, пруды, пивнушки, шашлычные; и рельсы взрывать не надо. Дремлет кондуктор. Я только что стал гроссмейстером. Нас всего пять на весь СССР, даже меньше, чем маршалов. Год 1961-й. Мне – сорок четыре. Сын служит в ракетных частях за Уралом, под Шадринском. В роте охраны. Как папа когда-то. Только он уже гвардии младший сержант и сторожит баллистические ракеты. А я так и остался без всякого военного звания. Эстерка учится в пищевом институте, на факультете фаршированной щуки – это она так шутит.
По аллее – конный милицейский патруль. Жеребцы – серые в яблоках, попоны с красными звездами.
У Ихла-Михла был вороной с белым снежком во лбу. Сам вышел к нам ночью. Я как раз сменился с поста, сдал пост Грине Шлицу, бодрствовал, обсыхал у печурки, а на нарах дрыхнул Гришка Юнанов, самый храпучий в отряде. Хорошо немцев поблизости не было.
Темень. Дождь проливной. Начало октября 43-го. Только-то ль ко оторвались от немцев, спасибо Станчику и его полякам.
Мы – в боевом охранении штаба. Пост номер один. И все зубами стучим: кто на посту, кто во сне, кто в земле – от невозможной сырости и недоедания.
И вдруг – треск, да так громко, что даже я, не часовой, услышал. Гриня, конечно: «Стой! Кто идет?» Хорошо, что сразу в том направлении не пальнул. Я бы, наверное, с испуга нажал курок. А Шлиц действовал по уставу. Да и у коняги хватило ума заржать: по-настоящему, во всю жеребцовскую глотку. Он больше нас обрадовался.
Конечно, прибежал начальник караула. Переполох. Куличника разбудили. А он же срочную в польских уланах служил, знает обращение с лошадьми. Достал из кожуха корочку черного хлеба, как будто нарочно держал для такого случая. Гладил лошадиную морду и приговаривал: «Унзер орем бройт» – «Наш скудный хлеб». Столько лет прошло... И если б я своими глазами не видел, не поверил бы, что конь будто не губами взял хлеб, а рукой, как человек. И сразу прозвали коника Бройт[Хлеб (идиш).].
За спиной две трамвайные женщины моих лет обсуждают кого-то: «Вообразил о себе много чести, а совести ни на грош».
Вот так ход, женщины! А у гроссмейстера ума не хватило.
Столько лет думаю про нашего командира, хочу его натуру разгадать. А тут одна фраза – и в дамки! Вот: у Ихла-Михла был только гонор, а совести не было. Храбрость, ум, расчетливость на пять ходов – это конечно, тут его немцам ни разу не удалось переиграть. Но не это стержень характера. Не ключ к замку.
Примеривал я его к Ковпаку – не подходило. Не тот пазл. Вот у Сидора Артемьевича совесть была. И справедливость, и жалость. Но Ковпаку присниться не могло такое боевое задание: «Иди! Выведи народ Мой, сынов Израиля, из Египта».
А Куличнику пришлось самый главный еврейский приказ выполнять. Понимаю: все люди смертны. Но некоторые еще и обречены. Ихл-Михл спас нас от обреченности. Может, именно потому, что не было у него ни жалости, ни совести. Зато что-то такое было у него, чего ни у кого из нас не было.