Пазл-мазл. Записки гроссмейстера

И вот что еще было у Ихла-Михла, а у Ковпака не было (так я почему-то думаю): он выслушивал проклятья и оскорбления с улыбкой.

Лазоревое небо. Чистейшее. Как сегодня. После войны снова модны оранжевые тона после черных, коричневых, красных цветов. Но до после еще надо дожить.

Первый послевоенный турнир я играл в Путивле, на приз дважды Героя Советского Союза С. А. Ковпака.

Сидор Артемьевич беспокоился за своего путивлянина. Обнял его. А жеребьевка как раз свела меня с ним. Аккуратненький хлопчик, не опрометчивый.

– Все ходы записуешь? А ну, дай свово блокнота. Другой ход уже знаешь? Кажи. На ухо кажи. Тильки нэ горячись.

Но как ни тужился хлопчик, партию все-таки сдал. И остальные три. Победителем стал Соломон Гонтарь из Харькова. Я занял второе место и получил от Ковпака наручные часы «Победа».

– Ты ж еще молодой, шустрый. Тебе точное время сгодится. А мне, старому, чего минуты считать, коли жизнь прожита.

Устроили в столовой скромный обед. Только-только отменили карточки. Беги покупать в магазин, были бы гроши.

Ковпака тогда, если не путаю, назначили членом Верховного суда Украины. И вот осудили его партизана: украл на базаре хлеб, сало, три луковицы. Уложил в торбу – и к воротам. Подвела лесная привычка, забыл, что за купленное надо платить. А торговка за ним, да в крик: «Караул! Ворюга!» Хотел он расплатиться, да поздно: милиция скрутила – и в отделение. Суд скорый: дали партизану восемь лет, тогда крепко сажали, по самую репку. И написал он из заключения своему командиру. Разрешили им свидеться.

– Сидор Артемьевич, неумышленно я своровал. Как на духу говорю...

– Кабы ты врал, я бы и говорить с тобой не стал. А закон, брат, один для всех, за то и воевали.

– Да я не за пощадой пришел. Закон для меня не обида. Обидно, что вы на меня подумаете, будто я у той бабы харчи своровал. Горько мне за себя и перед вами стыдно до невозможности.

По ходатайству Ковпака повторный суд оправдал того партизана. А случай тот Сидор Артемьевич припомнил, когда нас угощали после турнира.

– Я-то, дурень, не за ковригу хлеба, три луковицы и сало не заплатил, а в ресторане «Москва». Нас в той гостинице всегда селили, когда требовали из леса. Выпили с командирами, закусили, а гроши не заплатили. Как тот хлопец, отвыкли в лесу от денег. Утром привозит мне дивчина в номер люкс завтрак на тележке и плачет.

– Ты чего ревешь?

– А! Что вам до этого?.. Разве вы мне поможете?! – и еще больше ревет.

– А може, и поможу. Розкажи!

– Что тут рассказывать? Гуляли вчера какие-то люди, с виду порядочные, заслуженные даже, а оказалось – обманщики. Не заплатили за ужин!

– И много воны тоби должны?

– Двадцать семь тысяч с лишним! Цены сейчас, сами знаете, коммерческие! Это ж сколько мне отрабатывать придется!

– Так я тоби заплачу.

Полез Сидор Артемьевич в шкаф, достал чемоданчик с деньгами (взял на всякий случай из леса):

– Бери, скильки надо.

Сам вышел в коридор, будто покурить. Вернулся – та сидит перед чемоданом, глазам не верит.

– Чого ж ты нэ считаешь?

– Так они же чужие.

– Не чужие, а мои – всей компании нашей. То ж я вчора заплатыть забув!.. Понимаешь? Отвыкли мы от грошей. Мы там, в лесу, как при коммунизме живэмо...

Партизаны не только снаряжение и боезапас с Большой земли получали, но и жалованье, если отряд числился в Центральном штабе партизанского движения у А. Пономаренко и отчитывался, сколько чего взорвал, сколько живой силы фа шис тско-не мец ких захватчиков уничтожил, сколько техники вывел из строя, сколько партийных и комсомольских собраний провели, сколько отпечатали листовок и сводок Совинформбюро. Самолетами присылали и деньги. На этот счет было строго: командиру отряда – 800 рублей в месяц, рядовому – 30. Платили фронтовые, боевые, наградные. Поэтому у Ковпака были деньги.

А у нас откуда? Это за нас полицаям платили, за наши головы. А нам в ведомостях начфина расписываться не полагалось. Но Ихл-Михл серьезно решил, что для нас «коммунизм» настал: в смысле бесплатного довольствия и экспроприации.

Одна малявка в школе, куда меня пригласили рассказать про войну, спросила: «Дядя партизан, а кто вас в лесу кормил? Бабушка?»

Дед с бабкой, малявочка. Все мы у них поотнимали, до чего дотянуться могли. Многие потому в полицаи пошли, чтоб свое добро охранять да еще чужого маленько прирезать. Жизненные блага, Красная Шапочка, они как пирог: нож лежит рядом, но не всякий может взять его в руки.

Про Гриню Шлица я упоминал. Храбрый был боец. В разведку какую – он первый. Никакая зараза его не брала: ни тиф, ни понос, даже вошь по нему не ползла, боялась. Чумовой он был. Смотрит на тебя – и не видит.

«Гриня, на пост пора». – «А?»

Встряхнется, вернется башкой из своей думки и тянет, как дурачок: «А-а!..»

Послал его Берл Куличник за картошкой на ближний фольварк, километров за двадцать. А какой там фольварк, одно название. Баба жила там с детьми, сама на себе пахала. Но ссыпала последнюю картошку партизану в мешок и со злости на десять узлов веревку завязала.

А Гриня не поленился... Ногти обломал. Зубами помогал, так что чуть все не повыпали. Почему финкой не перерезал? Веревку пожалел – пригодится.

Достал картошины и велит бабе: «Испеки на дорогу». А сам, чтоб время зря не терять, снял рушник с божницы, пришил, как лямки, к тому мешку, чтоб нести удобнее (у него в подкладке фуфайки всегда иголка была).

Выкатила баба лучиной испеченные картошки в подол. С подола на стол. Платок повязала потуже. А Гриня взялся за концы платка да еще тужее, как она те узлы. И пошел. Выполнил боевое задание.

Только он из хаты, а детки – к мамке. Как-то освободили ее от удавки.

Вот так и снабжались.

Что было той бабе делать? Триста литров с коровы в месяц сдай немцу. Да десяток яиц, если есть куры. Мясо и хлеб отдай партизанам. А другие лесовики сами придут, заберут. И все требуют: корми! А где взять?

Но у мужика с бабой тоже военная хитрость:

– Помажы Божа, товарыш, але ж гэтай ноччу прыходили жыды и усе забрали. Усе позабирали гвалтам, абрабавалi.

И на русский тебе переведут, если белорусского не понимаешь, и по-украински, и по-литовски, по-польски: немцы и жиды все забрали. Они же, ивреи, хитрые!