Пчелиный пастырь

Они входят. Фелипа отыскивает им местечко. Проигрыватель играет канте хондо — любимые песни Федерико Гарсиа Лорки. Сквозь дымовую завесу к ним подходит хозяин, ниццианец, точнее уроженец Фаликона. Он больше любит Лазурный Берег, но жизнь там несладкая, приходится вертеться! Фаршированные сардинки, рубцы по-каталонски, сыр и орехи — вот что он предлагает.

Эме умолк. Хозяин отходит. Она пускает дым сигареты прямо в нос Эме, чтобы привлечь его внимание, потом быстро поворачивает над столом руку ладонью вверх и вниз. Таково ее мнение об этом человеке.

Еще несколько подробностей — и довольно об этом. После полудня она шла по улице Мен де Фер. Она шла к подружке на улицу Арше. Все эти улицы живут под сенью Крепости. Через один из пустырей, прилегающих к дворцу Королей Майорки, и удрал тот тип. Анжелите пришлось предъявить документы и сказать, куда она идет. Часовые ударами прикладов подгоняли любопытных, которые проходили недостаточно быстро.

Очень вкусны эти поджаренные на сковородке, потом остывшие и нафаршированные разными травами сардинки. Он впивается взглядом в глаза женщины и говорит ей:

— Вот такой я тебя и люблю.

Она улыбается улыбкой Джоконды. Проигрыватель играет сапатеаду.

И все-таки он остался страшно голодным после легкого завтрака в Портус Венерис… Двух сардинок и порции рубцов было для него достаточно. Его подводит желудок. У него часто бывает рвота. Давление низкое. 110/80 — это мало. Усталость возвращается к нему из лагерей, из Валансьенна, из последних дней в Париже, из нескончаемого путешествия, из этого неожиданного приключения. Веки наливаются свинцом, щеки западают.

Женщины видят это. Анжелита говорит:

— Не ходи завтра в Управление. Самое лучшее, что ты можешь сделать, — это сидеть тихо. Спокойно возвращайся в «Грот». Ты в пасти у льва, и никому не захочется лезть туда за тобой. Завтра утром я тобой займусь. Встреча здесь в семь вечера — пообедаем.

Не подозревает ли Анжелита Соланж Понс? Это было бы хуже всего — это самое недоверие, которое заразило всех и которое просачивается и в него. Сперва ему показалось, что она чересчур подозрительна и все преувеличивает, чтобы подняться до уровня трагедии, которая подавляющему большинству казалась не более как буднями. Сейчас он уже думает иначе. Но эта подозрительность для него неизмеримо более тягостна, чем печаль, таящаяся в очередях, в черном хлебе, в недоброкачественных тканях, в неудобочитаемых талонах и в грязном мыле.

Она не захотела, чтобы он проводил ее. Она показала ему дорогу. Бесполезно. У почтовых голубей нет компаса. Она троекратно поцеловала его в щеки крест-накрест — во имя Пресвятой Троицы. Иберийская кровь клокочет в ней… Только не сегодня. Он огорчен. Все-таки было бы очень мило, если бы… Она уже была такой в знойный день, за тридевять земель отсюда. Разумеется, у нее кто-то есть. Анжелита, Анжелита! Мне кажется, я любил тебя. Зачем же ты была такой независимой?

Он устал, но ложиться ему не хочется. Его клонит ко сну, но он и глаз не сомкнет. Ноги сами приводят его к «Гроту». Площадь почти пуста. Он опускается на стул. Отсюда ему видна его комната. Должно быть, он оставил у изголовья кровати зажженный ночник, потому что в комнате горит слабый свет. Только что, в «Уголке», у выходца из Ниццы, Анжелита была просто вновь обретенным другом. Оставшись один, он испытывает мучительное желание. Однако он идет спать; гарсоны убирают стулья.

На колокольне св. Иакова только что пробило семь. Придя в «Уголок», Эме не удивляется, что Анжелиты еще нет: опоздание — это для нее какое-то ревнивое утверждение своей свободы. Фелипа делает ему ободряющий знак. С последними ударами Angelus [32] появляется Анжелита.

Она постаралась. Капор с широкой лентой (право, такова мода), короткая расклешенная юбка над полными коленями и развитыми икрами, туфли на наборных каблуках. Какое безобразие — вырядить этак Венеру Милосскую! Наши моды не подходят красавицам. Это его изысканный комплимент. Она довольна. Он может идти в Управление. Симон не останется в Крепости. Поговаривают о том, что его переведут. Переводы в Париж и Компьен бывают по вторникам. Откуда ей это известно?

32

Колокольный звон, возвещающий у католиков час молитвы «Angelus», читаемой утром, в полдень и вечером.

Он усвоил урок. Он не будет задавать ей вопросов. Ему остается понять, что вопросы, которых не задают, не дают нам покоя. Короче говоря, во время завтрака она пошла к Торрею. Узнав, что Лейтенант вернулся, он постучал себя по лбу согнутым указательным пальцем. «Он что — в своем уме?» — так отреагировал он на это сообщение. Соответственно Пират просит Лейтенанта, чтобы тот не засветил «Балеары». Для полицейского в отставке задержка катера в его стремительной скачке по волнам подозрительна. Немецкой службе, возможно, было известно не только о бегстве — это-то ясно, — но и о краже катера, которую она сама же допустила. Торрей чует тут ловушку, в которую они попались бы все, кабы не находчивость Ома.

В Управлении лейтенанта Лонги снова, как и в Париже, встречают все те же изречения и лозунги «национальной революции», те же портреты маршала, те же картонные галльские секиры, та же удушливая атмосфера петэновских клубов. Он уже просветился на этот счет. Он повидал уже слишком много. Неужели ему придется жить в этой атмосфере?

Бернар Ориоль, племянник мужа Соланж Понс, оказался славным малым. Выглядел он моложе своих лет, галстук всегда был аккуратно завязан; он приготовил досье Эме, составил заявление об обмене Lagermark [33] — оставалось только подписать опросный лист в немецком разрешении на выезд в Баньюльс. Была даже пришедшая утром на имя Лонги прибавка к жалованью. Этот практичный молодой человек на всякий случай нашел частичное применение этим деньгам: он облек их в аппетитную форму горного окорока ценой в 5000 франков. Эме обозлился было, но сдержался. Отдаст Анжелите. Окорок ожидал решения своей участи в стенном шкафу, и там ему было не скучно в обществе пачек сигарет и отрезов. За будущее племянника Соланж Понс можно было не беспокоиться.

33

Монета, имевшая хождение только в лагерях для военнопленных. — Прим. автора.

Они позавтракали в офицерской столовой префектуры. За несколько часов Эме Лонги усвоил множество разных вещей. В Перпиньяне дела идут не так уж плохо. Каталонцы вопили, что с них дерут шкуру, но на самом деле они страдали только первый год. Они выращивали различные культуры и собирали два, а то и три урожая в год. Когда началась оккупация Южной зоны, то и тут немецкие порядки и вишистская зараза не могли отнять у людей смекалку и давно выработанное умение приноравливаться к обстоятельствам. С непроницаемым видом парень продолжал свой урок. В другие времена он преуспел бы в политических науках. Он не смешивал мораль с политикой. Больше всего страдали люди свободных профессий в городах. Сопротивление идеологическое, политическое Сопротивление действовало, можно сказать, среди бела дня. Достаточно было посещать кафе. Эти люди неодобрительно поджимали губы, говоря о теперешних властях. Но дальше этого дело не шло. Юный Бернар явно был не на их стороне. Его шеф Симон шел навстречу своей судьбе. Но дело его ведению немцев не подлежало. В этом министерстве из-за пленных было прескучно, приходилось иметь дело с немцами! В сущности, идеальным было бы министерство по делам военнопленных без военнопленных… Странно было видеть улыбку старика на молодом лице этого самого Бернара Ориоля. Мораль: к Симону «были применены административные меры». Это означало, что его интернировало Виши.

Эме Лонги слушал, невольно заинтересованный таким цинизмом. В первые дни он пылал негодованием. Несколько раз рядом с ним оказывался кто-то, кто оправдывал это состояние Эме, объясняя, что надо же быть снисходительным к человеку, который вернулся из лагеря и еще плохо осведомлен; особенно унизительным было, когда защитительную речь произносила хорошенькая женщина, к тому же обеспеченная. И он стал корректировать огонь.

После полудня ему пришлось внести поправку в кое-какие утренние выводы. Он чересчур поспешно провел параллель между министерством — министерством по делам военнопленных — и петэновскими клубами. Уж коль скоро члены петэновских клубов наивно верили в маршала, то верили совершенно искренне. Здесь же дело обстояло хуже. Поддельный скаутизм плохо прикрывал отсутствие совести.

Создавшееся у него впечатление укрепила беседа с директором Управления, кавалерийским полковником, горячим сторонником Службы порядка Легиона бывших фронтовиков; этот полковник, вернувшись из недельного отпуска, только что узнал о «скандале с Симоном». Он носил скромный галстук в тонкую трехцветную полоску. Он говорил со своим юным коллегой с единственной целью предостеречь его. Пострадавший заместитель директора (временный) был весьма неосторожен! Между нами: даю вам совет — вы ведь вернулись из лагерей. Вам выпало счастье полечиться солнцем (он имел в виду «позагорать»), В Баньюльсе вы встретите своих репатриированных товарищей. В частности, майора Анрио, активного участника «национальной революции», к которому очень благосклонны в Виши. Наше министерство — это Виши, не так ли? Он будет вами руководить. И всем нашим волнениям конец! А жить вы будете у нашего друга из Легиона, Антонио Вивеса, — это человек благоразумный и рассудительный…