Пчелиный пастырь

Хотя они и так едут со скоростью семьдесят километров в час, Огюст газует вовсю. Эме Лонги перебирает в уме инструкции: «Документы от организации Тодта [16] подлинные. Наскочив на немецкую заставу, ждать и не двигаться. Начнут обыскивать — выхватить оружие и открыть огонь». Раку разбросал свои скалы, похожие на оперные декорации; Уильские высоты, где виноградники прочерчивают борозды на красной земле; наконец спуск к Коллиуру и ослепительный закат, угасающий в тени горы под фортом св. Эльма. Грузовичок уже более спокойно катит к морю, берег которого вырисовывается между колокольней св. Венсана с восьмиугольным куполом и Балеттскими высотами, похожими на сидящую нимфу. По левую руку машина оставляет старый порт и колокольню, все еще нежащуюся под ласками солнца, переезжает ручей и останавливается у лодочной пристани. Лениво подходит какой-то рыбак. Как и в Эльне, Ом бросает ему сверток. Грузовичок снова отправляется в путь.

16

Немецкая военно-строительная организация.

Именно на этом месте пять лет назад Эме Лонги испытал настоящее потрясение. Он ехал из Сере, он никогда еще не видел Средиземного моря. Оно нагрянуло, как Четырнадцатое июля. Тяжелые баркасы спали на песчаном берегу — изумрудно-зеленые, молочно-голубые, по-индейски желтые, по-китайски оранжевые. Они назывались либо по именам святых, либо в честь родных, были и другие названия — «Утешение», «Три брата», «Равенство». Один из них поразил Эме своим великолепием и чистотой: кармин и темная зелень, кремово-белый обвод; Он был стройнее остальных, и бушприт был длиннее. Оба борта были украшены изображениями, по манере исполнения близкими к старинным фрескам: то были жены-мироносицы Мария Саломея и Мария Иаковлева, а с ними черная служанка Сарра — они словно перекочевали сюда из церкви в Сент-Мари-де-ла-Мер. Обе славные женщины с белой кожей представляли собой плоские белые фигуры, очерченные широкой смоляной чертой, черная служанка была нарисована черным, а нос, рот и глаза у нее были белые. Это были Византия, Сиракузы, Палермо на французской земле. Эме был полон восхищения. Его друзья из Сере заметили это. Он не посмел сказать им о том, какие чувства он испытывает, хотя для того, чтобы их выразить, достаточно было трех слов: «Вот моя родина!»

Воспоминание разбивается вдребезги. Под тамарисками с винтовками через плечо возвращаются в замок немецкие солдаты; на замке развеваются флаги со свастикой. Ефрейтор смотрит на них. Нервы у них натянуты как струна. Гордясь своим новым для него французским языком — языком, который оккупант усердно штудирует, — один из солдат лукаво изрекает:

— Никокта фам не доехать до Избания на этот таратайка. Никокта! Никокта!

— Болван!.. Отбой! — говорит Ом. — Жми!

— Не психуй, — говорит приятель Душителя, похожий на водопроводчика.

Машина поднимается к Балеттским высотам. Кое-где агавы тянут вверх узкие лепестки своих цветов фаллической формы; и снова грузовик ныряет в преисподнюю. Пор-Вандр — Портус Венерис. Сегодня вечером в меркнущем свете, в котором плавает последний зеленый луч, порт кажется мрачным. У Пор-Вандра — с его складами, доками, набережными, подъемными кранами, железнодорожными путями — даже и в мирное время почти такой же угрюмый облик, как у угольной Серверы. А война ничего не украшает.

— Achtung [17] , застава! — подшучивает Ом. — Ах ты, черт, а ведь и вправду!

17

Осторожно (нем.).

Огюст изо всех сил жмет на тормоза, и пассажиры чуть не падают вперед. Подходят два жандарма с карабинами на ремне. Ом протягивает документы.

— Организация Тодта, ночная служба. Вот немецкие документы.

Бригадир спрашивает сквозь зубы:

— Куда едете?

— В Полиль.

Да, Полиль. Завод и громадные унылые корпуса с вечно разбитыми стеклами в окнах. Там изготавливают динамит. У жандарма толстая, отвислая нижняя губа. Он явно не любит ни немцев, ни тех, кто на них работает. Два других жандарма открывают проход в проволочном заграждении. Грузовичок трогается. Сильный запах йода поднимается от порта, где в глубине набережной освещены только окна «Гранд-отеля», принадлежащего Южной компании.

Грузовичок замедляет ход и пристраивается недалеко от отеля. Ом, Огюст, Эме и Водопроводчик входят в бистро под вывеской «Маленький Оран». Хозяин, тщедушный человечек в подтяжках, сидевший за столом, покрытым клеенкой с фирменными этикетками «Бирра» [18] , бросает карты.

— Привет! Добрались благополучно?

— Спасибо. Мы перекусили, а корзины у тебя готовы?

Хозяин кажется еще более худым рядом с толстяком Омом. Тут же спорят какие-то матросы. У матросов всегда такой вид, будто они ссорятся. Лонги не понимает их, даже когда они говорят по-французски. Бьют часы над стеклянной входной дверью (видна фамилия хозяина — наизнанку). Входит какой-то человек в хлопчатобумажной фуфайке с завернутым воротом. Серьезное лицо с тонкими чертами, болезненно-желтая кожа, тусклые глаза, отягченные мешками, и очки в роговой оправе придают ему интеллигентный вид. Он держит руку в кармане, видит хозяина, Ома, улыбается и вытаскивает руку.

18

Популярный во Франции прохладительный напиток.

— Вы ждете трамонтану. Она поднимается.

— Мы тоже, — говорит Ом. — Ставь корзины. Живо!

Хозяин действует как герой из фильма Чарли Чаплина. Тросточка. Нож. Ветчина. Двойной ломоть. Мешок.

— Масла нет, — огорченно говорит он. — Счастливо!

Они быстро устремляются к грузовичку. Огюст трогает и буксует на рельсах набережной. В застекленном зале Южной компании кружатся танцующие фантастические осы.

Еще четыреста метров. Грузовичок рычит и останавливается. Ом раздает оружие.

— Глядите ничего не забудьте! — говорит Огюст. — Смотрите хорошенько!

— А мне что делать? — спрашивает Эме.

— Ты возьмешь вот это.

Предмет тяжелый. Холодный. Это пистолет. Они огибают деревянную лачугу. Спасательный круг ФРАНЦУЗСКАЯ ТАМОЖНЯ. Позади них разворачивается грузовичок. Инженер, который к ним присоединился, Ом, человек с рыбьими глазами и Англичанин — это четверо, Водопроводчик и Душитель — шестеро. Плюс он сам (его, наверное, окрестили Лейтенантом) — это семеро. Катер на причале.

— Он потерпел аварию две недели назад, — говорит Инженер. — Его починили. Только об этом никто не знает. Поднимайтесь на борт и замрите.

Он прыгает первым. Четверо садятся вслед за ним. На палубе остаются Ом, Эме и кто-то еще. Грузовичок уже наверху, он поворачивает к вокзалу, и его красные огоньки исчезают.

— Огюст торопится. Хороший парень.

В двух фразах — оценка человека и целая мораль.

— Для семерых здесь в самый раз, — говорит Инженер и берется за штурвал.

— Еще немного — и нас осталось бы только пятеро.

Контакт. Шум не слишком оглушительный. Из отеля доносятся звуки вальса. Ом и Эме отдают швартовы. Инженер включает сцепление. Под винтами бурлит черная вода. Ом пробирается на нос. Несмотря на свою полноту, действует он быстро, он работает багром. Катер скользит, оставляя за собой борозду. На глазах уменьшаются световые прямоугольники Южной компании и тускнеет желтый огонь «Маленького Орана». Граница между все еще светлым, голубым небом и горой на западе прочерчивается четко, как на японских рисунках. На востоке показываются звезды. Ом потихоньку освещает воду карманным фонариком. Внезапно под ними раздается треск где-то во внутренностях катера.

— Лево руля!

Штурвал быстро поворачивается. Держа в вытянутой руке весло, Ом подгребает им и отталкивается от лодки и якорной цепи, за которую они зацепились.

Инженер дает задний ход.

— В фарватере мертвое тело! Ох, уж эти рыбаки!

На мертвой точке. Рывок вперед. Оба двигателя снова включены. Катер идет в фарватере, оставляя справа бакен, слабо освещенный зеленым огнем. С берега теперь уже невозможно различить катер, который направляется в открытое море.

Судьба — не катер: у нее нет заднего хода. Эме Лонги уже не может вернуться. Толкнуло его на этот шаг то, что он не мог больше слышать немецкий язык. Это отвращение было гораздо сильнее мысли о том, что думают и чего ждут от него товарищи, по-прежнему остававшиеся в пустыне далекого прошлого, товарищи, которые — он это чувствует — живут в нем. Разумеется, покидая лагерь, он ничего не сказал, не дал никаких определенных обещаний. Но он понимал, что за надежды возлагаются на эту крупную авантюру, в которой ему предназначена роль их представителя. И все же де это заставило его решиться. Заставил немецкий язык. Немецкий язык в Лилле. В Париже. В Перпиньяне. Немец-оккупант. Запах немца. «Ощущение» немца… Новенькие знамена, песни, сапоги, серый немецкий мундир. Его фанфары, его угловатые надписи, шрифт которых наносит оскорбление Парижу Дебюсси и Марке. Немец в метро. Нож у него на поясе. (Точно велосипедный насос.) Его спесь. Его фуражка с высокой тульей. Его «Паризер цайтунг». Дело тут даже не в политическом самосознании. Подспудно это чувство, конечно, существует, но оно смутно. Скорее, это чувство нутряное. Он заболел ненавистью к немцу, как гриппом, и это странно, ибо он не испытывал этого чувства ни в армии, ни под воем пикирующих бомбардировщиков на Эне, ни даже за колючей проволокой. Это входило в правила игры. Теперь это перестало быть игрой. Всего не объяснишь, но теперь он понимает, что можно убивать так же, как Душитель. Страшны эти внезапно разверзающиеся бездны.