Печаль Алконоста
Шрифт:
Я так и осталась бы со своей нерешительностью, если бы тогда, на тихом сельском погосте, не встретила его мать, и она не задала бы мне вопрос прямо и в лоб: «Зачем ты пошла замуж за чужого?». И я начала её расспрашивать о Сергее: где он, как он? Что-то я узнала. Увы, он женился. Жену зовут Ириной. А вот Женька был и в тридцать лет не женат. И когда мать их так меня спросила и сказала, что ведь есть и свои кавалеры, то, скорее, она о Женьке и думала... А я пристрастно расспрашивала о Сергее...
Она задавала мне вопросы, где я училась, какая у меня профессия. И сказала, что напрасно я так далеко уехала – аж, в самую Алма-Ату. А потом сказала, очень эмоционально:
– Разве же можно забыть эти травы, что здесь растут? Это же травы
За–кладбищенской–оградой–среди–вязелей–и–дрока–тихой–песнею–цикада–отмеряет–жизни–сроки...
А теперь, много лет спустя, эти травы я вижу перед собой и понимаю, что травы детства – наши земные прописи. По ним мы учимся писать и читать книгу родной земли. Мы пишем эту книгу в себе, в своём сердце, в душе...
Не хочется патетики, но как передать трепет синей бабки на ветру. Надо объяснить, что бабка – это не бабка, а трава такая, шалфей. И синяя бабка – не посиневшая от холода баба, а удивительно глубокого синего цвета цветок на взгорке. Его соцветие похоже на распахнувшую свои крылышки бабочку. А когда по косогору дунет ветер и трава волнами всколыхнётся, то над этими волнами взлетают, вспархивают, но не улетают множество бабочек-бабок, словно земля синие глазки свои показывает...
...Аниретаке оказалась и решительней, и более ответственной. Она встретила своего Йегреса и решила, что только ему она может довериться, только с ним она свяжет свою жизнь. Пять миллионов лет назад Аниретаке знала, что надо делать...
Я же предала свою любовь. До первого случившегося мужа... Должна была помочь кому-то, в прошлом бывшим инквизитором, отрабатывать свою карму. И почему же я? Он был изначально чужим мне человеком. Влюблённости и страсти не надолго хватило. Я повезла его в Ильинку...
Он не вписался в её красоту. Ходил уныло, как гусак, за мной по берегу реки, брезгливо смахивал муравьёв с тела... Топтал травы, по которым я так тосковала в асфальтовом плену большого города. И не понимал, что я тут хочу найти. Или вспомнить?
Я хотела, чтобы Сергей увидел меня. Я хотела увидеть Сергея... А мой супруг не понимал... Я должна была отрабатывать его карму. И я отрабатывала. Честно, не допуская мысли ни о ком другом... Сергей? Да, Сергей был впаян в моё сердце и являлся моей частью. Не могла же я без сердца жить...
Я привела своего мужа на кладбище, чтобы показать его бабушке и деду. Он согласился пойти только ради меня. Шёл, как долговязый журавль, высоко поднимая ноги, чтобы, не дай Бог, не наступить на колючку. Он был чужим здесь. Он был чужим в Ильинке. И в Калаче тоже. А потом оказалось, что и для меня он чужой человек. Хороший, плохой, добрый, злой, но бесконечно, космически – чужой...
Чужой... Я долго-долго этого не понимала. Пыталась достучаться. Докричаться... Доплакаться... Доистерить... Бесполезно. Чужому человеку всё безразлично. Он оказался отсохшей веткой на дереве рода моего деда. Черенком, который не смог прижиться. И он в этом не виноват. У него другая группа крови. Не ильинская, не Абрамова...
...Мёртвые, когда были живыми, уже внесли свою лепту в историю людского племени. Теперь живым её продолжать до тех пор, пока не прилягут тут же, рядом с теми, кто их ждёт. И развиваться история человеческих отношений будет в иных измерениях. Возможно, что наша смерть здесь – это рождение там. Ведь наши ушедшие предки ждут своих потомков. И разве не похожи эти ожидания на ожидание ребёнка? Кто знает, не развивается ли там, на том свете, наша жизнь в обратном порядке? Умирая здесь, мы рождаемся там. Живём в ином измерении, ходим в школу, учимся в университете, торопимся по утрам на работу в переполненном транспорте, делаем карьеру или безвольно плывём по руслу Реки Времени – куда вынесет. И так до той самой смерти.
А потом здесь опять чья-нибудь жена, или не-жена, вновь нас рождает и становится для нас самым дорогим человеком – мамой...Получается ли у вновь рождённых опять выбросить свой зелёный листочек на своём родовом дереве? Или нас прививают на ветви иных, незнакомых родов? Как сделать такую зарубку в памяти, чтобы она напомнила нам о наших корнях? Я пробую поставить «печать алконоста» на своём дереве...
...Вот тут и настало время вспомнить наше родовое дерево. В глубь веков теперь, к сожалению, не влезешь – к самым глубинным его корням, но по стволу его и по кроне можно вскарабкаться. Дерево, оно ведь тоже в земле такую же крону из корней имеет, как и на свету из живых зелёных ветвей. А корни-то должны быть тоже живыми, чтобы род – дерево – не усохло. И только наша память делает прошедшее живым, возвращает всё на круги своя.
И был Абрам, сын Антона и Анастасии, с женой своей Верой, Иоанновой дщерью. А от них пошёл род Конона. Это уже мой прадед – Конон Абрамович Косенко.
Никто не может сказать, когда же Конон, а может, ещё и Абрам, поставил в Ильинке этот дом и огородил этот двор, занял пустошь под сад и огород. Кто-то из них двоих посадил в огороде грушу... Просто, взял и закопал вяжущий, сводящий скулы, маленький лесной плод. А может, горе-садовник какой обманул нечаянно, подсунув саженец. А могла и птица алконост занести семечко в помёте...
Дерево было престарелое, много старше хозяйки его родного сада, оставшейся теперь в одиночестве тётки моей, Антонины. Как эта грушка попала на клочок земли возле сливовых зарослей, не понятно. Но когда ещё отец отца Антонины Ивановны, дед Конон Абрамович, заметил грушевый росток, то огородил его жердочками, чтобы ненароком не наступить. А грушка росла себе и росла, дичилась и дичилась на чужом огороде. И никто на неё особо внимания не обращал. Только как-то стал росточек стройным деревцем. По весне вместе с нежными зелёными листиками появились белые миндально пахнущие звёздочки цветов.
– Глянь, як наша невестушка принарядилась, – удивился старый Конон, и указал на стройное деревце жене своей, Наталье.
А Наталья набрала в лохань воды и полила грушу.
– Може ж, шо толковэ получиться з неи...
И уже все признали саженец своим, и наш огород для него стал домом родным. Но как бы ни старались люди: поливали, унаваживали почву – дичок оставался дичком. В пору налива плоды были твёрдо-каменными, от одного их вида невольно сводило скулы. Но как всякое фруктовое дерево, груша вознаграждала хозяев сада-огорода щедрыми урожаями. К дару природы относились пренебрежительно: кому такие деревянные груши нужны? А они, подпорченные червем, опадали, укрывались в высокой траве, чернели, гнили, наполняя при этом крепким – с захмелевшей кислинкой – настоем воздух. К осени все плоды были на земле, они вылёживались, дозревали, набирались сока, аромата и становились почти изысканным деликатесом. Их собирали, сушили в печи, замачивали в кадушке, заквашивали квас.
И стояло дерево, обрастало всё новыми и новыми годовыми кольцами. Его кора матерела: потоки солнечных лучей обжигали, лютые морозы припечатывали к стволу намертво, многолетние ветра иссушали и обдували. Когда ветки старой груши засыхали, их обламывали шквальные приступы ненастья и природной мощи. Из толстых отсохших ветвей, уже новый отец собственного семейства, Иван, выдалбливал деревянные ложки, половники и даже миски, а мелочь отправляли в ненасытную утробу грубки, выстроенной здесь для летней стряпни. И не из любви к искусству занимался мой дед Иван Кононович резьбой из дерева, а из нужды: семья была многодетной, железных ложек было всего три, и те берегли для почётных гостей. Утварь была самодельной: простые глиняные горшки, купленные у гончара оптом за копейки, деревянные чашки, вырезанные из груши, плетённые из лозы вербы корзинки, блюда для овощей, пирогов и хлеба.