Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

– И на этом все закончилось. Я не помню, что он говорил дальше, потому что шум на задних столах стал нарастать, и услышать, что он говорил, было уже невозможно.

– Это правда, Мелитон. Все это нужно было видеть своими глазами. Больше и сказать нечего. Потому что этот парень, из сопровождавших губернатора лиц, снова принялся орать: «Точно! Точно!», да так, что вопли были слышны даже на улице. А когда его попытались заткнуть, он вытащил пистолет и, подняв руку вверх, стал крутить им вокруг пальца, то и дело стреляя в потолок. Зеваки, которые собрались поглазеть, с первыми выстрелами разбежались во все стороны. Убегая, они на ходу сносили столы. Слышался звон бьющихся тарелок, стаканов, бутылок, которые летели в парня с пистолетом, чтобы тот успокоился, но каждый раз только разбивались об стену. А тот, успев поменять магазин, снова расстреливал его, пригибаясь то так, то сяк и уворачиваясь от бутылок, которые летели в него со всех сторон.

Видели бы вы губернатора, который, нахмурившись, важно стоял рядом и смотрел на эту суматоху, словно хотел одним взглядом заставить всех успокоиться.

Неизвестно, кто приказал музыкантам играть, но верно одно: они вдруг все разом бросились исполнять национальный гимн. Изо всех сил: у того, кто играл на тромбоне, чуть щека не лопнула – так крепко он дул в свой инструмент. Но это ничего не изменило. Потом оказалось, что и снаружи, на улице, тоже началась драка. Губернатору пришли доложить о том, что какие-то люди рубят друг друга мачете. И похоже, что так оно и было, потому что уже и до нас доносились женские голоса: «Разведите их, они ведь убьют друг друга!» И тут же другой крик: «Убили моего мужа! Хватайте его!»

А губернатор и с места не сдвинулся, стоял как вкопанный. Слушай, Мелитон, какое бы слово подобрать, чтобы правильно выразиться…

– Бестрепетно.

– Точно так – бестрепетно. В общем, по мере того как заваруха снаружи разрасталась, здесь, внутри, все вроде бы начало успокаиваться. Пьянчужка, который орал «точно!», уже спал. Ему все-таки попали бутылкой по голове, и он лежал, распластавшись на полу. Тогда губернатор подошел к этому типу и забрал пистолет, который тот все так же сжимал в руке, парализованный обмороком. Он передал пистолет сопровождающему и сказал: «Займись им и выпиши запрет на ношение оружия». И сопровождающий ответил: «Да, генерал!»

Музыканты, не знаю почему, продолжали играть национальный гимн, пока вдруг щеголь, который выступал с речью попервоначалу, не попросил тишины в знак уважения к жертвам. Слушай, Мелитон, из-за каких это жертв он попросил нас всех замолчать?

– Ну этого, землетрясения.

– Да, вот из-за этих. А потом все сели, снова поставили столы в ряд и опять принялись пить пунш и петь эту песню про «часы печали».

Теперь я вспоминаю, что заварушка точно была двадцать первого сентября. Потому что жена в тот день родила мне сына Меренсио, и я пришел домой уже совсем ночью, скорее пьяный, чем трезвый. И она не разговаривала со мной несколько недель по причине того, что я, мол, оставил ее одну в этом положении. Успокоившись наконец, она сказала, что меня не хватило даже на то, чтобы вызвать повивальную бабку, и что в конце концов ей пришлось разбираться со всем самой, как Бог на душу положит.

Наследство Матильды Архангел

В Корасон-де-Мария жили не так давно отец и сын, известные (может быть, просто потому что обоих звали именем Эуремио) как Еремиты. Один – Эуремио Седильо, другой – тоже Эуремио Седильо. Впрочем, отличить одного от другого не стоило большого труда, потому что один был на двадцать пять с гаком лет старше другого.

Чтобы понять, что такое эти «с гаком», достаточно было увидеть, каким высоким ростом и крепким телосложением наделила милость Господня Эуремио-старшего. Мальчик же вырос слабеньким – как говорят, даже умом. И мало того что он родился заморышем, Эуремио-младший жил – а может, живет и до сих пор – под громадной глыбой ненависти. Скажем прямо: главное его несчастье состояло в том, что он вообще родился на этот свет.

Больше всего его ненавидел собственный отец, то есть мой кум – ведь это я крестил мальчика. И похоже, что измываться над сыном так, как это делал он, отцу позволяла его стать: он был таким здоровым, что страшно было даже просто стоять рядом и чувствовать, как тебя подавляет его силища. От одного взгляда на него создавалось ощущение, что тебя самого слепили кое-как, из того, что первым попалось под руку. Во всем селении, включая окрестности, он был единственным человеком, который рос ввысь, да еще так сильно: ведь люди в тех краях чаще растут вширь, а ростом невелики. Так что говорят даже, что это оттуда ведут свой род все коротышки на свете. Такой уж там народец, да и жизнь у людей соответствующая. Если вдруг кто из вас оттуда родом, то пускай не обижается, а я останусь при своем.

Так вот, вернемся к нашему разговору. Я стал рассказывать вам о тех двух, что жили раньше в Корасон-де-Мария.

Эуремио-старший владел ранчо под названием Лас-Анимас, которое со временем пришло в упадок из-за череды неурядиц, главной из которых была, по правде говоря, хозяйская небрежность.

Дело в том, что он ни за что не хотел оставлять ранчо в наследство сыну – моему, как я сказал, крестнику. Он пропил хозяйство целиком, стакан за стаканом водки бингарроте [98] , которую доставал на деньги, вырученные с продажи очередного участка, – и с той единственной целью, чтобы у мальчика, когда он повзрослеет, не осталось опоры, чтобы выжить. И он почти добился своего. Мальчишка совсем не рос, жалко было смотреть. И если в конце концов он и окреп кое-как, то лишь благодаря сердобольным соседям, которые помогли ему встать на ноги. Отец же не занимался им вовсе: казалось, даже наоборот, у него кровь кисла от одного взгляда на сына.

98

Водка из агавы.

Но чтобы понять все это, нужно знать, что произошло раньше. Намного раньше. Задолго до того, как родился мальчик. Возможно, даже задолго до того, как Эуремио познакомился с той, которой суждено было стать матерью ребенка.

Мать ребенка звали Матильда Архангел. Заметим в скобках, что сама она была не из Корасон-де-Мария, а из местечка повыше, под названием Чупадерос, куда наш Седильо никогда не добирался, а если и знал о нем, то только по рассказам. В то время она была помолвлена со мной. Но никогда нельзя знать, что у кого на уме. Так что, когда я решил представить его своей будущей невесте – во-первых, чтобы выглядеть поубедительнее в ее глазах, и, во-вторых, чтобы он согласился стать посаженым отцом на свадьбе, – я и подумать не мог, что чувства, которые она, по ее собственным словам, ко мне испытывала, вскоре развеются, жар вздохов остынет, а ее сердцем завладеет другой.

Обо всем этом я узнал позднее.

Однако для начала я должен рассказать вам, кто и что такое была эта Матильда Архангел. К этому я и веду. Я буду рассказывать не спеша. Потихоньку. В конце концов, у нас вся жизнь впереди.

Она была дочерью некоей доньи Синесии, хозяйки постоялого двора в Чупадерос – местечке, как говорят некоторые, навеки погруженном во тьму. Там заканчивался наш маршрут, поэтому кто бы из погонщиков ни работал на тех дорогах, он в конечном итоге узнавал про Матильду. И после этого уже не мог оторвать от нее глаз. Ведь в ту пору, прежде чем исчезнуть, Матильда была простой девочкой и вилась среди нас, как вода струится сквозь пальцы.

Но однажды – и мы сами толком не поняли, как это случилось – она превратилась в женщину. Из ее глаз теперь смотрел томный взгляд, которым она, как гвоздем, впивалась тебе внутрь, а извлечь его наружу было очень непросто. Невинные прежде губы набухли, словно от поцелуев. Девочка стала красавицей, чего уж тут говорить.

Оказался недостоин, чего тут. Ничего страшного. Сами понимаете, простой погонщик. Только и всего. Только и поговорить в дороге, что с самим собой. Но ее дороги были длиннее, чем те, что я исходил за всю свою жизнь. И однажды я даже подумал, что никогда не смогу разлюбить ее.

Так или иначе, ей завладел Эуремио.

Вернувшись с одного из маршрутов, я узнал, что она замужем за хозяином Лас-Анимас. Я решил, что причиной стала алчность. Или его исполинский рост. Объяснений мне всегда хватало. Но от чего мне тогда стало по-настоящему больно здесь, в кишках, где обычно и бывает больнее всего от печалей, так это от того, что она позабыла о нас – о кучке голодранцев, которые раз за разом приходили искать убежища в тепле ее взгляда. И в особенности обо мне, Транкилино Эррере, вашем покорном слуге, с которым она уже была связана объятьями, поцелуями и всем чем только можно. Хотя, по правде говоря, с голоду всякий зверь – бегом за дверь. А питалась она, прямо скажем, не очень. С одной стороны, потому, что иногда нас собиралось столько, что на всех еды не хватало, а с другой, потому что она всегда была готова отказаться от собственного куска и отдать его нам.