Пень

этот юноша заметил, что я стал рисовать посредственно, поду-

мал он с раздражением, поднялся и пошел прочь, домой, по ноч-

ному городу, залитому ясным лунным светом, хмельной и раз-

драженный. «Почему? – спрашивал он себя. – Когда я съехал

на писанину посредственных картин?» Сам не заметил, и дру-

зья тактично молчали. Только этот начинающий художник, еще

юноша, честный и открытый, заметил и не посчитался с его сла-

вой, его именем, спросил и даже, похоже, ждал ответа, смотрел

выжидательно…

Матиас был талантлив, и картины выходили из-под его руки

будто сами собой. Не в талантливой ли небрежности лежало на-

чало его сползания в посредственность? Все эти поклонники,

ценители, эксперты, знатоки, любители, покровители гнали его

и загнали, как лошадь. Люди любят ставить на лошадей: если

она хорошо бежит, значит, она может бежать еще лучше. Ему

хорошо платили. И он старался, пока не уперся в какую-то сте-

ну. Он перестал чувствовать картины. Будто некая сила отняла

у него волшебный фонарь, которым он освещал темноту и вы-

свечивал, к своей радости, прекрасные картины. То, что рань-

ше приходило, как озарение, как откровение – яркое, цельное,

особенное – больше не являлось. В больной тяжелой голове во-

царились тишина и пустота. Его небо вдохновения не озаряли

больше золотые прекрасные молнии; радость он черпал теперь

в вине и, хмелея, искал в нем вдохновляющий, животворящий

свет. Но и радость ушла и он остановился. Теперь даже хмель

не возбуждал в нем видений и не рождал образов. Все погасло,

будто ушло во тьму. Произошло самое страшное, что может толь-

ко случиться с творцом, – он не может более извлекать свет

и отделять его от тьмы. Он пришел к истокам посредственности.

Посредственное – это еще тьма, здесь не дошли до света сути.

Придя домой, не раздеваясь, он упал на диван и тут же за-

снул. И провалился в странный сон. Будто он пошел в свою мас-

терскую, может быть, чтобы понять, там, в мастерской, почему

он стал посредственно писать? Над его мастерской стояла глу-

бокая тихая ночь; в черном небе сияла огромная желтая Луна.

Ее неземным светом были залиты полотна картин, находивши-

еся в мастерской; многие были начаты и не закончены; они на-

селяли мастерскую и составляли ее содержание: они были пов-

сюду – висели на стенах, стояли на полу у стен, лежали на трех

мольбертах. Но одна их них, – набросок юной женской голо-

вы, – лежала на мольберте в углу мастерской лицом к большому

окну. Внезапно ему показалось, что она открыла глаза и ахнула

от восторга, глядя в большое окно:

– Как божественно красиво! Почему красота всегда трево-

жит? – услышал он, будто шелест, ее взволнованный голос. —

Отчего сжимается и трепещет сердце? Что-то произойдет!

Я чувствую, я предчувствую… Грядут какие-то перемены в моей

жизни. Меня, наконец, допишут?! Но какой я буду? – задума-

лась незаконченная Картина, не отводя восхищенного взгляда

от небесного ночного пейзажа. – Я вся во власти художника,

этого пьяницы, этого гения… творца…

– Пьяницы… Гения… Творца… – пробормотал художник

во сне, глядя с изумлением на странную картину на мольберте…

– Ах, если бы я сама могла писать, я бы написала себя, но ка-

кой бы я стала?

Он видел, что Картина неожиданно задумалась над необыч-

ным вопросом, но, не найдя ответа, засмеялась своим мыслям,

и взглянула на желтую Луну.

– Мы все рождены светом, в нашей крови течет свет, и свет

изливают наши лица. Мы, освещенные, связаны кровным родс-

твом. Спокойной ночи, великая Луна! – прошептала Картина се-

ребристыми от лунного света губами.

– Освещенные? – снова изумился художник, видя себя в сво-

ей мастерской, стоящим перед странной картиной, и слыша, буд-

то наяву, ее серебристый голосок…

Утром, когда за окном еще стояли густые сумерки, он проснул-

ся от жажды и беспокойства, припомнил вчерашний вечер, свое

внезапное раздражение, и странный сон; он был все еще ярким

и стоял перед глазами, в нем было что-то ускользавшее, но важ-