Пенталогия «Хвак»

Хвак собрался, было, ответить Джоге пояростнее и погромче, он покраснел, как клубень растения рогари, надулся… и обратно сдулся, вместе со смехом выпуская из себя остатки гнева.

— Э, нет! Ишь! У, какой хитрый! Ну, Джога, ты и пройда! Нет, лучше жить, да тебя за пазухой терпеть, чем помирать. Слушай, а почему так холодно? Это колдовство, или что? Смотри: день, солнце, вон — зелень, а зябко! И скользко на тропе! Вот как брякнусь вниз, тогда узнаешь! Ух, далеко лететь, высотища-то какая! Когда мы сюда поднимались, я вниз не особо смотрел, все мысли про секиру были, а теперь — вон! И красиво!

— Брякнешься — подхватим, повелитель. Я же тебе объяснял: мы довольно высоко поднялись по склону горы, а в горах всегда холодно, даже летом, чем выше, тем холоднее. Снега на солнце подтаивают, превращаясь в воду, а вода на холодной земле немедленно подмерзает и становится льдом — волшебство и колдовство тут не при чем, это природа так устроила. Ну а лед скользкий! Вот и все ответы на твои… гм… немудрящие вопросы.

— Я и без тебя знаю про снег, лед и воду, у нас дома каждый год зима. Но только непонятно: мы же высоко поднялись, к солнцу поближе, дак, а тут наоборот холоднее. Почему такое?

— Хм… А ведь я не знаю, повелитель, почему! Устроено так с начала времен и неукоснительно соблюдается, что в горах всегда к зиме поближе. Хоть здесь, хоть на западе. Единственно, что дальше к югу иначе.

— А что к югу? Почему иначе?

— Если очень далеко зайти, за дальние южные пределы… мне доводилось бывать в тех краях, повелитель, то там без разницы — лето ли, зима, всегда там лютая стужа, всегда снег и лед, что внизу, что наверху. Может быть, внизу малость потеплее, но эту малость не всяким глазом и заметишь. На дальнем же севере внизу, в долинах, всегда лето, а наверху, в горах…

— То есть, это как — всегда лето? И зимой лето?

— И зимой. Трава, солнце, круглый год ящерные коровки пасутся… выбирай любую, режь, кушай, панцири не тверже гхоровой шкурки!..

— Что-то не верится… Ты уж прости, Джога, но это вранье, чтобы круглый год лето и чтобы ящеры на зиму не укочевывали. Не домашние которые.

Джога словно бы издевательски захихихикал у Хвака в голове, но Хвак стерпел, ожидая от демона дальнейших убеждений.

— А ты задумывался, повелитель, куда и зачем кочуют ящеры и птеры, на зиму глядя, если всюду одинаково? Им ведь тепло надобно. А ты задумывался, повелитель, над самой простейшей в мире мыслью, доступной даже тебе: если в некоторых местах может быть холодно жарким летом, как например здесь, на Шапке Бога, то отчего бы не существовать местам, где всегда тепло, даже зимой?

— Нет. Не задумывался как-то, все недосуг было.

— Но теперь-то у тебя не жизнь, а сплошной досуг, землю ведь ты не пашешь больше? Вот и думай.

— И это так. Спасибо, Джога. Ты, все-таки, умный и толковый демон. С тобой это… полезно. Я это… тоже стараюсь думать. И красотой любуюсь. Как хорошо, оказывается, мир с высоты разглядывать! Смотри, мы выше облака, Джога!

— И еще как полезно, повелитель! Но я хочу вина, повелитель. Очень много вина я хочу! Круженцию, кувшинчик, бочечку — но я не жмот, я готов их пить бок о бок с тобою, повелитель. А паче того — жрать хочу! И… изнываю без женщин. Пора нам, повелитель, двигаться в обжитые края. Снега, понимаешь, склоны какие-то, сапоги то и дело скользят… Бр-р-р… И что тут может быть красивого, повелитель? Тем более что все ценное мы отсюда извлекли. Коли у нас с тобою есть желания, чтобы им потакать, здоровье, чтобы их выдерживать, деньги, чтобы их оплачивать, силы, чтобы добывать их, без оглядки на другую силу…

— Я тоже голодный! Ладно. Сначала пойдем на север, проверим твои россказни о лете. Потом на юг, поглядим насчет вечного льда. Потом к океану…

— Океан будет у нас по пути, не минуем.

— Здорово, коли так!

— Но харчевня, повелитель, ты забыл про…

— Через харчевню, само собой, ничего я не забыл! А после океана пойдем на запад, потом… потом будет видно. И поплясать, Джога, я без плясок соскучился!

* * *

Обоз пылит по дороге, небольшой обоз, движется медленно, с частыми остановками на постоялых дворах. Он выглядит несколько странным для постороннего взгляда, однако, мало ли странностей можно встретить на бесконечной имперской дороге? В обозе том три телеги, одна дорожная кибитка, несколько верховых лошадей… Ну и люди, разумеется. Сразу видно, что все в этом маленьком караване подчиняется женщине, едущей в кибитке. Она молода, красива, очень бледна и очень надменна! И надменность сия не удивительна ничуть, если знать сокровенное: молодая женщина — верховная жрица Уманы, богини подземных вод, восхитительно звонкий титул ее — «Высочайшая», второй по значимости среди поклоняющихся Умане, второй — в пределах целой империи! Но с недавних дней и этот титул кажется ей тесен, ибо она едет на церемонию-посвящение: прежняя владычица главного храма богини Уманы, святейшая Изуки находится при смерти и с нетерпением ждет, когда прибудет преемница ее, высочайшая Малани, поднимется к ней, расцелуется и освободит свою старую наставницу и повелительницу от тяготы земных страданий… Назначенное время пришло для обеих, оно одно и то же, соткано из тех же веков, лет, месяцев, дней и мгновений, но — ах… какое же разное для каждой из них… Высочайшая Малани спешит, вся ее гордая душа рвется вперед, туда, к тайному храму богини, где ее ждут… Но нельзя торопиться, ибо запрещено торопиться, нарушая строгую последовательность обрядов и обычаев, установленных в незапамятные времена самою богиней. Богиня сурова, служение ей в титуле верховной жрицы — дело очень непростое, в жертву ошеломляющей власти приходится отказываться от многого, в том числе и от скромных радостей земных… Поэтому высочайшая Малани смиряет свое нетерпение и в последний раз отдается удовольствиям суеты мирской. Занавеска в кибитке всегда полуоткрыта, потому что жрице любопытен этот жалкий мирок, ползущий ей навстречу по имперской дороге, всегда возле десницы ее гибкий и прочный хлыст — каждодневный источник радости — ибо ей пока еще не возбраняется лично хлестать провинившихся приближенных. Дорожный наряд ее чересчур ярок и открыт, одеваться так вызывающе гораздо более пристало трактирной девке, нежели могущественнейшей жрице, но и это скромное удовольствие высочайшая Малани — обреченная навеки оставаться девой, не знающей восторга любви и плотских утех — упускать не намерена: то и дело на сей наряд клюют неосторожные путники, уже не раз и не два, за время пути, некоторые поплатились жизнью за невольное свое святотатство… Видеть, как похоть очередного болвана сменяется предсмертным ужасом — это радость, гораздо более сладкая, нежели…

— Почему они раскричались? Где твоя плеть?

— Испугались выводка шершней, высочайшая! Защитное заклятие, согласно твоему святому распоряжению, не распространяется на мелкую живность, включая насекомых, вот они и…

— Не надо учить меня магии, любезный Фарени. Прими-ка вот это лекарство от возражений и непокорства…

Воин храма, могучий Фарени, не моргнув глазом принимает на себя несправедливый упрек высочайшей и удар хлыстом поперек левой щеки. Он и сам в этот миг не против избить кого-нибудь, а лучше убить, не для поживы, а так, для настроения, чтобы расслабиться и сбросить с сердца груз нелегкого пути, однако, придется потерпеть… Под его неусыпной опекой две телеги, в которых едут маленькие дети, мальчики и девочки, избранницы высочайшей Малани, и везут этих детей в подарок богине Умане. Трогать их нельзя, разве что плетью в одну двадцатую силы, а больше наказывать некого, не считать же случайные зуботычины, раздаваемые по дороге и в трактирах… Дети. Долгие годы своего служения богине высочайшая училась выбирать, находить, понимать… И ныне, когда пришла пора быстро найти и собрать… вот она — эта дюжина: шесть мальчиков на одной телеге и шесть девочек на другой… Каждый ребенок из дюжины обладает несомненными способностями к черному колдовству, то есть, способен пройти весь путь служения богине до конца, а в итоге этого пути — трон святейшей… или святейшего… Но трон один, а способных вроде бы как много… Вроде бы! Ах, если бы знать!.. Так уж заведено, что самый тщательный поиск будущего святейшества завершается дюжиною избранных, но до поры, до времени, истинная суть одного из дюжины остается сокрытою даже для высочайших, даже для святейших… И только когда в живых останется один из дюжины… Тот и останется, тем он и проявится… Или она… Как в свое время осталась жить Малани, единственная из своей дюжины… И то еще не истина, что избранник дождется своего часа… Малани сподобилась, обрела должное, но так бывает не всегда, ох, далеко не всегда… Малани повезло, что ее нашли и подобрали, включив в заветное ожидание, а в противном случае быть бы ей заживо проклятой мирянкой, отверженной среди людей, ибо чернотою она была отмечена с рождения, невидимой чернотой и не забери ее от родителей старая жрица Изуки — не было бы конца бедам в той несчастной семье… По крайней мере, так учат древние свитки… все смертные этому верят, ибо видели не раз подтверждения сказанному в собственных жизнях и судьбах… Оно и к лучшему, что верят, ибо невежественные людишки не любят служителей богини Уманы, особенно ненавидят нафов… да и служителей из числа людей, мягко говоря, недолюбливают… Боятся — значит, сторонятся, в ногах не путаются, служить не мешают… Дети пока не понимают, кто и зачем их выбрал, какая неслыханная честь им оказана, вот они и кричат, и хнычут… Дни напролет они плачут и зовут родителей, которые отказались от них, пропили или продали. И от этого бесконечного жалобного хныканья болит голова, руки тянутся к хлысту… А то вдруг начинаются смеяться посреди плача — какая-то непонятная чушь отвлекла их и позабавила… Сей смех еще более ненавистен, чем даже вопли их и рыдания. Ничего, недолго уже…

Высочайшей Малани до полусмерти надоело глотать дорожную пыль и этот отвратительный детский галдеж, вдыхать навозные запахи из под лошадиных хвостов, слушать мерзкий и неустанный колесный скрип…

— Зорда, поди узнай, что за буйство там происходит? Кого-то убивают?

Служительница Зорда поклонилась и, несмотря на зрелые годы свои, стремглав помчалась выяснять — отчего кричат, кто дерется, в чем причина?

Все оказалось просто: некий бродяга сумел понравиться толстой кузнечихе и, пока муж с братьями надрывался на кузнице, эти двое — кузнечиха и бродяга — справили, так сказать, горулью свадьбу. Но добрые люди подслушали, подглядели, донесли, и вот уже кузнец с двумя младшими братьями ринулись к дому, на самосуд и расправу… А бродяга-то, сказывают, огромен и вооружен!.. Это надо… не спешить, не ломиться в дом без оглядки… Ну, да и кузнецы народ не хилый: сам кузнец Колун оглоблю из телеги выворотил, а братья его тако же похватали дрыны повесомее и подлиннее… Бродяга каким-то невероятно дальним чутьем, не без магии, небось, услышал, что мстители бегут, портки подтянул, да и в дверь! А тут его и ждали, да оглоблею между глаз! Втроем набросились на бродягу — и ну молотить! А тот, слышь, достопочтенная, вину-то свою понимает, в ответное смертоубийство не кидается, секиру с пояса не достает, мечом не машет. Ну, правду сказать, меча-то при нем не было, а секира есть — здоровенная! Но — за поясом, он ее не касается. И вот, значит, они его мутузят в сердцах, а он в ответ уворачивался, уклонялся, сколько сумел, да как долбанет кулачищем одного! Сутулого, брательника среднего — из того и дух вон! Ну, то есть, не до смерти, но лежит в беспамятстве, только пузыри изо рта, как с перепою! А бродяга-то и сам в стельку пьян! Он такой пьяный с позавчерашнего в деревне отирается: на спор об заклад, люди видели, полную пядь настойки выпил! За один, можно считать, присест! И оба дня такое показывает. И, вот, Сутулый в одну сторону повалился, а этот… Хвак который… ну, бродяга — в другую!.. Так еще бы: пьян, да тебе еще всю харю оглоблей разворотили!.. И вдруг этот Хвак на четвереньки-то привстал, да как захрипит, завизжит, да как заругается! Заступники бессмертные!.. Уж такой гнусной околесицы даже в придорожном трактире в нашем не слыхивали! И заробели ведь кузнецы! Пригрозил ведь лютейшею смертью каждому из них! Такие страсти расписал, что… Этого бы мало, да ведь он богов на все корки нес, Хвак этот!.. Безо всякого стеснения, уж и в мыслях такого не повторить, не то чтобы вслух! Нет уж, пусть лучше дорожная стража с таким святотатцем разбирается! Этот Хвак куда-то потом, света белого не видя — зенки-то налиты, морда в крови! — и ушагал на четвереньках, а Колун кругалями, кругалями — и домой: жену учить, кулаками да кнутом! Сначала, правда, Сутулого от беспамятства откачали!.. О, слышишь крики? Он ее обвиняет, а она ему спуску не дает, свои обиды помнит! А что, достопочтенная, кого везете? Нет, нет, нет! В боговы дела не лезем! Доброго пути, мягкого постоя! Во-он, там постоялый двор! У нас их два, так вон тот лучший. «Ветерок» — называется.

Распрягли коней, устроили постой. Воин храма Фарени лично проверил безопасность и удобства, почтенная Зорда выбрала светелку почище, детей решено было оставить на заднем дворе, в телегах, ибо дневной привал недолог: переждет полуденную жару высочайшая Малани, покушает в общем трактирном зале, как она любит, разряженная и накрашенная, в разговоре с воином храма, развлечется, если боги ниспошлют ей сладость какого-нибудь позволенного развлечения, и дальше тронется… А детей просто напоят и накормят, равно как и лошадей. Мыть, лечить, переодевать малышей будут уже потом, в храме, ныне же главное — чтобы живы добрались. Чтобы одного или одну из них в дальнейшее выбрать — для начала полная живая дюжина потребна, иначе гневаться будет богиня Умана.

Вдоль трактирного плетня, что задний двор от улицы отделяет, бабы то и дело ходить взялись, по своим бабьим делам будто бы, а сами на малышей косятся, и почти у каждой в глазах мокро: знают, что детишек-то ждет! Но защитные заклятья столь прочны и зловещи, что сунешь руку сквозь плетень — так и почернеет рука, и то и напрочь отсохнет… Не то что подойти к телегам — хлеба куска не подбросить маленьким, ибо они уже за пределами земного… А ведь совсем еще несмышленыши: смеются, сеном бросаются, вот опять в слезы… Может, кто из отчаянных деревенских баб и решился бы с заклятьями поспорить, броситься, да вкусного сунуть, утешить, нос утереть… Нет… Вон она… служительница, старуха с мертвым лицом, достопочтенная Зорда… охраняет… льдом от нее так и веет… Убьет и ресницею не поведет!.. А дома-то родные детки ждут, не сироты…

Казалось бы, вот только что — песню не допеть — был трактир полон желающими выпить-закусить, переждать в тени полуденную пору… Пуст уже трактир, словно могильным ветром всех оттуда повымело, ибо слух пронесся: лютая волшебница на постой зашла, а с нею преголодная богиня Умана тишком, невидимым образом…

Силен воин храма Фарени, умел и отважен: против любого рыцаря выйдет и запросто с победою вернется, даже безо всяких заклятий велик он среди сущих в бойцовых искусствах, но делать ему на всем долгом пути, почти что и нечего, ибо страх перед высокими служителями богини Уманы едва ли не сильнее зловещего их колдовства! Всяк пытается уберечься от дорожного знакомства с ними, да не каждому в том везет. Легче других в этом отношении трактирщикам, ибо от произвола силу и власть имеющих защищены они всей мощью хладных имперских законов, прямо попирать которые даже верховные жрецы и удельные властители не осмеливаются… Но и трактирщик трепещет, самолично подавая блюда на стол высочайшей гостье: убить она его не убьет, разорить не разорит, но… накажет своею властью — так всю жизнь икаться будет…