Пенталогия «Хвак»

— С Уманой, что ли? Но ведь она тебя съест? А? Чего молчишь, Снег? Она тебя заживо сожрет, понимаешь? Что примолк?

— Того, что мне добавить больше нечего.

Зиэль хохотнул, по-прежнему добродушно, и попытался заглянуть Снегу в глаза. Для этого ему пришлось ступить на два шага в сторону, описав полукруг и царапнуть камзолом отвесную стену скалы, ибо Снег отвернулся, да при этом слегка наклонить голову — росту он был весьма высокого, заметно выше Снега.

— Не дури, Санги. Ну, что я тебя уговариваю, как не знаю кого?.. Или ты думаешь, что эта бугрокожая и церапторылая подруга посмеет мне помешать? Да ты не успеешь раз-два-три вымолвить, как я ее на карачки поставлю и пинками в небо запущу! Надеюсь, хоть в этом ты мне веришь?

— По крайней мере, спорить не возьмусь. Но я ей обещал, дал невольное слово и сдержу его.

Зиэль щелкнул пальцами левой ручищи — прямо из воздуха возникли два кресла, роскошные, резного черного дерева, с шелковой, с золотом, обивкой.

— Присаживайся, Санги. Не побрезгуй — это подлинные императорские кресла. Давай, присаживайся, ибо я хочу напоследок отнять у тебя и у меня еще чуть-чуть времени для нашей беседы и не хочу делать это, переминаясь с ноги на ногу, как эти…

— Как кто?

— Ну… не важно, как два дурака, предположим… Мы же с тобою не дураки? И не кони?

— Думаю, нет.

Снег первым опустился в кресло, предварительно придвинув его спинку вплотную к скале. Он сделал это осторожно, даже ощупал для верности резные подлокотники. Следом и Зиэль брякнулся со всего маху в свое, роскошное сидение аж хрустнуло под тяжестью его могучего тела.

— Санги! Дело такое: по всем правилам, человеческим и не очень, преимущественное право владения на данное кем-то там слово, в данном случае на твое, принадлежит мне. Со мною у тебя был заключен открытый договор, причем, гораздо раньше, чем ты пообещал Умане. Стало быть, твои обязательства по отношению к ней — ничтожны, в сравнении с теми, которыми обладаю я. Понимаешь? Или не понимаешь?.. Ну-ну, молчи, а я продолжу. Либо ты боишься, что я тебя съем, или буду делать это более изощренным способом, нежели сия нафья мама? Так я тебя не съем, будь спокоен.

— Наверное.

— Точно так же ты можешь быть уверен, что и на наследство твое не позарюсь. Даже душа мне твоя не нужна, если ты в таковую веришь. Я к подобным мелочам равнодушен.

— Ты вообще ко всему равнодушен, в том-то и беда. Тебе все безразлично, по большому счету, люди, боги, жизни, души… Твердо зная это, я даже пребываю в некоторой растерянности, глядя на упорство, с которым ты добиваешься моего согласия не пойми на что.

Снег огляделся — все как тогда, давным-давно: дымка застилает все вокруг, стало быть, время замерло и никто не прервет их разговора. Ну, что ж… Все лучше, нежели ждать. Зиэль поймал его взгляд и легко прочел, и еще шире раздвинул в ухмылке бородатый рот.

— Как это не пойми на что? На твою дружбу. Дружили бы на равной, можно сказать, основе, до конца времен. Это было бы любопытно тебе и мне. И недолго.

— Иными словами, тебе бы хотелось, чтобы нашелся некто, служащий тебе не из корысти и страха, но с приязнью. Это буду не я.

— Да, да, я уже слышал, ты повторяешь это словно каркаешь, без умолку. Но почему?

Снег открыл было рот для резкого ответа и словно поперхнулся, впервые, быть может, поверив, что собеседник спрашивает его искренне, чтобы понять, а не победить в словесном фехтовании.

— Признаюсь честно, сударь Зиэль…

— Я не сударь.

— Теперь ты не перебивай меня, пожалуйста, и не ерничай, если можешь. Признаюсь честно: мне сейчас не до изысканных мудрствований, мне тяжело. И становится тяжелее втрое, когда взамен близкому… и неприятному грядущему, ты предлагаешь мне целый ворох чудесных подарков: избавление от Уманы, жизнь, наполненную молодостью и силой, увлекательного собеседника, возможность дожить до конца времен, что само по себе…

— …что само по себе — довольно недалеко лежит. Но я опять перебил, извини.

— Да. И во сто крат тяжелее осознавать, что все это — не ложь. Но не будучи ложью в прямом смысле этого слова, любые твои услуги и подарки становятся чересчур дороги для соблазнившегося, не обязательно сразу, когда-нибудь после, но неминуемо. Я видел это на собственном примере и знаю на примере других. Ты можешь многое, в том числе и сделать меня слугою, согласно условиям того договора, однако даже ты не в силах приказать мне хотеть этого, иначе я уже буду не я. А вот ты — всегда ты. Зло — это такое плотное и по-своему чистое волшебство, что ни единой посторонней крупицы в нем нет и рядом быть не может, не превратившись в него рано или поздно. Те, кто попытаются поставить сию мощь на службу себе или близким своим, правде или милосердию, истине или знанию — обречены сами стать частью этого черного бездонного колдовства, утопив в нем разум свой и душу свою.

— Да не нужна мне твоя душа.

— Она мне нужна.

— Это странно, дорогой Снег. Слушать рассуждение о душе, правде и милосердии от воина, который на своем веку поубивал незнакомого люда больше, чем комаров. От человека, о хитрости, жестокости и коварстве которого до сих пор ходят легенды по всей Империи… Заметь: меня не было рядом с тобою во время этих рыцарских подвигов…

— Ты прав.

— Я всегда прав. А ты разнюнился и словно оглупел по-старчески. Ну, ладно. Запустим вновь неумолимое время, ибо пришла пора прощаться. Ищу я тут одну штучку… Что доказывает, кстати говоря, что не всегда и не ко всему я безразличен… Впрочем, это уже не важно для наших отношений… Так говоришь — я Зло?

— Подлинное и чистейшее.

— Я бы мог забрать тебя с собою, дружок, не спросясь ни тебя, ни Уманы, ни даже этой… если бы ей вдруг вздумалось вмешаться… Я даже мог бы доказать тебе, Санги, что не все условия вашего с Уманой договора выполнены с ее стороны…

— Докажи!

— Но для этого ты должен пойти со мною. Докажу и покажу.

— Понятно. Нет.

— Да, я бы мог, но в очередной раз проявлю мягкотелость и предпочту остаться в твоей недолгой жизни воплощением всеобъемлющего Зла, как ты его понимаешь… Будь по-твоему, жди Уману. Ты уж накорми ее посытнее… Если передумаешь, даже в самое последнее мгновение — крикни меня, и я, быть может, снизойду до твоего спасения на прежних условиях добровольности. На всякий случай, утешу, если это послужит тебе утешением: мир сей ненадолго тебя переживет, я так вижу.

Снег встал с кресла — оно тотчас исчезло — и отвернулся от Зиэля, чтобы внимательно рассмотреть белесые потеки на скале, а также тусклые каменные узоры под ними. Ударит, не ударит, скажет что-нибудь… Слух уловил удаляющиеся шаги, Снег чуть повернул голову — здоровенный страшила-воин в черной рубашке просто уходил от него по еле заметной тропке, ведущей за скальный выступ. Легкий двуручный меч за его спиной едва заметно покачивался вместе с ножнами, испуская окрест грозное и невидимое обычному глазу магическое мерцание. Снегу довелось однажды выстоять против этого… или подобного меча, и потом долгие, долгие годы страстно мечтал он о таком же… Не довелось. Может, оно и к лучшему. Не обернулся. Прощай, Зиэль.

И снова заныли запястья от мерзкого холода цепей. Снаружи словно занемели, а там, внутри — ноют. До костей пробирает. Вот что такое истинное одиночество и настоящая тоска: это когда дрогнувшему сердцу чудится, что лучше уж разговоры с Зиэлем, нежели… без них. О, если бы Снег обладал способностями сочинителя и… временем… Он бы придумал и запечатлел на свитке рыцарскую шутку-былину и назвал бы ее «Безделье перед казнью». Ха, ха, ха.

Снег попытался подпрыгнуть… еще разочек… Цепи противно гремели, однако — на диво! — суставы в коленях слушались! Прыжки хорошо согревают старое тело, очень хорошо… Но зато дыхание сбивается… Хоть бы камень или нож какой, чтобы в лоб ей запустить! Нет, нет, нет, ничего нет… Неужели в человеке неистребима эта жажда — мечтать?! Не о вечной жизни — так о легкой смерти, не о последнем глотке воды — так о том, чтобы уязвить кого-то на прощание!..