Пенталогия «Хвак»
Шрифт:
Снег все еще ехал по знакомым местам, невдалеке от покинутого жилища… навсегда оставленного и уже отданного в чужие руки… Казалось бы — кто он? — Перекати поле, полжизни в дороге, а в последнее время — как и встарь — на дюжину дней похода вряд ли один «домашний» наберется. И все-таки — здесь был дом, здесь был очаг и те сухие крохи скудного счастья, что перепали ему на склоне лет.
Мотона держалась на удивление твердо, сколько могла, почти до мига прощания: не рыдала в голос, не рвала на себе волос и одеяний, нет, только всхлипывала тайком и, до самого рассвета, тихо-тихо, словно бы шепотом, скулила в соседнюю подушку… Но эта сдержанность отнюдь не вызвана черствостью: рожденная быть простолюдинкой, обычной деревенской бабой, возвышенная до положения… более близкого, нежели ключница-служанка, к своему хозяину, нелюдимому сударю Снегу, Мотона, ему в подражание, привыкла быть тихой и скрытной, всегда суровой и спокойной внешне… А сердце у нее прямо-таки разрывалась, она не
— Ничего, ничего, Мотона, дорогуша!.. Ведь жизнь — она никогда не останавливается на одном человеке, всегда идет дальше. В том ларце — бумаги, на случай, если повытчики проявят повышенную против обыкновенного ретивость, там все сказано, и насчет пещеры, и насчет содержимого в ней… Предусмотрена и перепроверена каждая мелочь, так что тебе нечего и бояться: все свитки и пергаменты по описи — Лину, сиречь второму сыну князя Та-Микол и твоему любимчику — помнишь, как ты его баловала да пестовала? Вот, ему свитки, остальное — сугубо твое. Поняла?
Тут-то и выдала себя Мотона, не выдержала: задрала голову в небо, сцепила руки на мягкой груди и закричала, как ящерная корова, причитая невнятно и навзрыд, вся горючими слезами облилась, сквозь отчаяние осознав, что настал миг окончательного и бесповоротного расставания. Пришлось спешиться, еще и еще раз обнять, влить в нее успокаивающую магию — и марш-марш отсюда, пока заклятья действуют… и пока сам не расклеился и лицом не отсырел. Рыцарь, называется…
Лошадь в свой последний поход он взял хорошую, но как бы «неродную», чтобы лишний раз не прощаться с нею… Кобыла саврасая, звать Булава. Снег вспомнил одно из первых своих больших удивлений — а он любил удивляться — когда отец, огромный, бородатый, пахнущий вином, кузницей и оружейной сталью, впервые подсадил его на лошадь, нарочно подогнав для этого седло в нужный детский размер, а в руки дал поводья — чтобы держался, а сам вдруг отвел руки, хлоп животину по крупу! — па-ашел! Дело было во дворе отцовского замка, народ сбежался смотреть и смеяться — старшие братья, стража, челядь… Испугаться Снег не испугался, с рождения был не из робких, но когда серая в крапинах Пышка, послушная понукающему удару. потрусила прочь старческой рысью, весь мир в глазах Снега задрожал, запрыгал вместе с гривой, седлом, Пышкиными ушами… И никак, ну никак было не собрать все трепещущее окружающее в привычный и недвижный окоем! Доброе воспоминание! Снег решил попробовать: вверг себя в расслабленное, близкое к созерцательному, состояние, широко распахнул глаза… Ну же!.. Нет, никак! Мир четок, и плавно движется навстречу. То прежнее удивление никогда и ничем более не вернуть. Но оно случилось, и Снег его бережно помнил.
Молодому императору Токугари Снег написал письмо — была у него такая привилегия: обращаться письменно, в случае необходимости, прямо на имя государево — в котором почтительно извещал Его Величество, что вынужден оставить навеки службу и Двор, ибо призван в иные чертоги высшею силой… Он бы мог и не делать этого, поскольку любой из рыцарей волен выходить в отставку почти всегда, когда подступило к этому желание, а государь, в свою очередь, властен вызвать к службе любого из слуг своих, невзирая ни на какую отставку, чуть ли не со смертного одра, если вспыхнет в том нужда, однако, рыцарь Санги Бо уважал древние обычаи и старался неукоснительно им следовать: даже если уходишь к богам — заблаговременно извести об этом своего земного сюзерена. А кто над Снегом старший в подлунном мире? — Только боги и Его Величество!
Пути к намеченным взгорьям Снег выбирал загодя, по карте прокладывал, выгадывая, где народу пожиже, дабы ни встречные, ни попутчики не отвлекали его от дум и созерцаний… И все-таки однажды как назло, наскочил на разбойников. Это было так неуместно, так противно, плохо, неприятно… Да куда деваться? — Снег, продолжая оставаться в седле, выслушал положенные в этих случаях угрозы и требования, выхватил двуручный меч и с нарочитой небрежностью смахнул с плеч дурацкую голову, выбрав кого поближе. Правильнее было бы зарубить вожака разбойничьей ватаги, но Снег поленился, пожалел свою старость, да и вожак стоял чуточку в отдалении, предусмотрительно отделенный от будущей жертвы живым щитом из своих сотоварищей. Снег рисовал мечом с изяществом придворного щеголя-дуэлянта: ш-шак! — вынул! Ших-ших-ших — в три движения срубил голову и смахнул кровь с клинка! Ш-шох… — плавно и быстро закинул его за спину, в ножны! Ну и что, что никто из ценителей не видит? — Меч должен покидать ножны и возвращаться обратно единым росчерком, а иначе это не искусство, но тупая скотобойня. Удар получился на диво ладным, поэтому большая часть раздражения тут же испарилась. Клинок удовлетворенно чокнул по внутренностям ножен, затих — и только тогда обезглавленное брызжущее горячей кровью тело опрокинулось навзничь.
— Что, братцы-разбойнички? Сытен ли первый барыш?
Вожак, явно, что отставной ратник, вдоволь хлебнувший военной жизни, вместо ответа отпрянул за камни, и остальные участники его шайки поспешно потянулись
за ним. Седовласый рыцарь оказался не из пугливых и очень силен, биться с таким врукопашную — тухлое дело. Ждет чего-то, старый хрыч, вдогонку не пустился… Можно попробовать против него швыряльные ножи и стрелы, но это тоже так… вся возможная пожива от продолжения схватки — добавочные покойники, и только, рыцари в этаких битвах всегда умнее и опытнее. Оставалось скрыться подальше от глаз прыткого сударя, коли уж внезапный наскок не удался, дождаться, пока он уедет, и похоронить по-человечески убиенного ни за грош соратника. А имущество с него, которое годное — поделить, мертвый не обидится и не возразит.Медленно, медленно течет навстречу пространство и день, век бы им не заканчиваться, но… уже пройдена половина пути… последнего пути. Хорошо хоть — с гостинцами оказалась дорога, спасибо за последнюю заботу светлейшей и всемилостивейшей Госпоже Луа.
Снег, отвлекшись на некоторое время от хрустальных мыслей о вечном и бренном, с улыбкой, но придирчиво вспоминал каждое мгновение короткого боя, каждое свое движение… Нет, увы, хотя внешне все и неплохо, но… Виски болят, словно демоны молоточками по ним, запястье скрипит и ноет, ибо двуручный меч все-таки стал тяжеловат для его руки… И ни одна юная сударыня, увидев сей удар, нет, не обожжет его сердце взглядом, полным огня и восхищения… И меч в том не повинен.
Ранняя весна, осторожная, нежно-зеленая, тихая; даже когда припекает в безоблачный полдень — никаких комаров и мух нет и в помине, тем не менее, Булава то и дело прядает ушами, будто стряхивает надоедливых насекомых — это она впрок сторожится: прислушивается к движениям окружающего мира и к возможным приказам своего седока. Настоящая боевая лошадь — Снегу было приятно, что он не ошибся в выборе, хотя почти и не искал: прогуливался по базару, издали приметил, подошел. Проверил то, проверил се… Кобыла не первой молодости, но еще очень даже резва и бодра. Черные хвост и грива пострижены по-военному, да только по одному навису нельзя судить о боевых способностях животного… Не ошибся. Хорошая, хорошая Булава, скоро привал и отдых. И кормежка, и чистка, и водички вдоволь… Умница Булава.
Если долго смотреть в угли гаснущего костра, можно увидеть в них что угодно: от воспоминаний сумасшедшей молодости, до головокружительных мечт о несбывшемся… А сейчас это просто горка необработанных рубинов мерцает под полупрозрачной кисеей золы. Да, можно смотреть и вглядываться безбоязненно, спиною к чужому пространству, ибо защитные заклятья поставлены прочно и мощно — уж что-что, а магическая сила в Снеге с годами отнюдь не ослабла, даже напротив… Но и в гаснущем угольном зареве нет уж былой радости. Последние мечты человеческой жизни погасли раньше раздробленных самоцветов последнего костра. Спать пора. а завтра новый день… еще один рассвет. Для подлинного созерцателя, мудреца и мыслителя, это скромный и вполне достаточный праздник, но, увы и еще раз увы… Наверное, в нем слишком много сохранилось от воина-рубаки, жадного до низменных и нехитрых удовольствий бытия, ибо не приходят к нему в голову обжигающие и ослепительные истины о сущем, но лишь малозначащий мусор… И ничегошеньки с этим не поделать, а только постараться побыстрее уснуть, дабы насладиться одним из последних рассветов… Скорее же всего — последним рассветом, ибо Синие горы более чем наполовину выступили из равнинного окоема. Нет, он не боится богини Уманы, он не боится смерти, он страшится равнодушной пустоты небытия.
Синегорье — маленькое, невзрачное, а по утрам — даже уютное. Эти почти безлюдные края сыздавна принадлежат непосредственно короне, над ними нет иных сюзеренов, кроме императоров, которые, одновременно и повелители небольших покатых взгорий, прозванных так за серовато-голубоватый отлив местной горной породы. Здесь мало воды, вся она бежит втуне, под землею, под камнями, здесь редки леса и бесплодны каменистые равнинки, местный воздух сух и почти безвкусен, если не считать песчинок соли, поднимаемых ветрами от белесых пустырей междугорья… Зато в этих краях раздолье святым людям: там скит жрецов бога Ларро, там придорожная часовенка какой-то из богинь… скорее всего — богини дорог Луа… откуда-то из далекого далека приплыли звуки водяного барабана — монастырского, судя по всему, сзывающего жрецов и паству на молитву… Густо селятся в уделе святые люди. И это несмотря на поборы, которые щедро накладываются короной на все храмы, прильнувшие к землям «домашнего» императорского владения, самого, пожалуй, безопасного для мирных и слабых.
Дорогу Снег проложил заранее, по карте, а конец пути ему был знаком еще лучше, по давнему личному знакомству: это три небольшие скалы, стоящие кучкой чуть поодаль от основного хребта, и неглубокая пропасть, как бы окаймляющая, вместе с этими скалами, небольшую полянку, а в каждой из скал пещера… Куда ведут эти пещеры? Никто этого не знает, но зато хорошо известно — к КОМУ они ведут! Да, водяные барабаны звучат в монастырском храме Уманы, там живут высшие из жрецов этой свирепой и кровожадной богини подземных вод, а сюда, «на полянку», они приходят свершать важнейшие жертвоприношения. Снег будет одним из этих жертвоприношений, да, да, да — так он договорился однажды…