Пепел Клааса

Как выяснит Начикет, у Летописи два разных автора, причём, новый летописец, скорее всего, — прямой потомок летописца начального. Текст, запечатлённый на табличках, составлен на языке отличном от Начальной и Средней Летописей. Язык не поддастся расшифровке, потому что хронист не сможет думать на нём свободно, а сны отобразят лишь непроизвольные мысли. Причина появления нового языка после Катастрофы тоже останется невыясненной.

Но вот и Образ. Второй раз в жизни окажется Александр перед священным изображением потерянного мира. Крамольная мысль:

«Художники научились столь мастерски копировать Образ, что некоторые подражания выглядят совершеннее оригинала».

Александр погрузится в созерцание пожелтевшего листка с неровными краями.

«Нет, никакая копия не может сравниться с подлинником. Живописцы добились великолепной техники, они с точностью воспроизвели каждый штрих, но в любой копии недостает чувства реальности. Мастер, писавший Образ, видел тот мир своими глазами, осязал его, вдыхал его запахи, знал его скрытые смыслы, понимал мимолётные намёки. Это потеряно навсегда. Неужели, навсегда?»

Ничто не вызовет у Александра таких сомнений в возможности возродить древнее знание, как сопоставление подлинника с копиями.

«Даже если бы нам и удалось в мельчайших подробностях возродить внешнюю сторону утраченного бытия, всё же как далеки мы от проникновения в душу доисторического человека! К какому сословию принадлежали хронисты и живописец? Они жили в одно и то же время? Были друзьями? Или их разделяли поколения?»

Взгляд Александра будет всё глубже проникать в бездну неведомого, от дерзких предположений у него даже закружится голова:

«Ведь всё возможно, решительно всё! Почему на Образе деревья голые, а в левом нижнем углу растёт трава? Почему путник облачён в такой странный панцирь? Зачем ему палка с мехом? Что это за существо, на котором он так величаво восседает? Судя по выражению глаз, умом оно не уступало человеку. Значит, и в нём обитала Душа Мира? Или Душа Мира — вымысел? А остальные существа? Ныне из запечатлённых на Образе известны только ящерицы и змеи. Но почему ящерица такая огромная? И почему змеи оплетают лишённое кожи человекообразное существо?»

Александр перейдёт от Образа к Средней Летописи, и смущение лишь усилится. Он обратится к белым розам и закроет глаза. Потянет потом и гарью. Александр услышит учащённое дыхание летописца. Издалека донесётся обрывистый шёпот:

— Я не верю своим глазам… Смотрю и не верю… Смотрю… и не верю… Всё разрушено… Кругом развалины… Как они могли?.. Зачем?.. Я потерял счёт дням… Зима ли, осень ли — не поймёшь… Страшно неделями не встречать ни единой живой души… А встретить ещё страшнее… Они же все сумасшедшие… Чокнутые… От них же можно ждать чего угодно!.. Куда деваться?… Надо писать, писать. Когда я пишу, я забываюсь… Что писать?… Как я опишу всё это?!.. Ужас… Ужас… Животный страх… Что будет дальше?… Да ничего не будет…

Лавина грохота прокатится по Оранжерее. Затем Александр снова услышит:

— Летают, гады. Они ещё летают… Им ещё мало… Конечно, чего им не летать, они с голода не пухнут, они наверняка запаслись жратвой… Они же всё знали… Сволочи! Подонки!

Как они могли? Мы же ни в чем не виноваты! Мы работали, смотрели телевизор, купались в море. Зачем было это делать? Кто им дал право? Кто их просил? Они нам в глаза улыбались с экранов, а сами планировали эту гнусность! Ненавижу! Ненавижу гадов!

Человек по ту сторону истории будет плакать и кричать что-то нечленораздельное. Потом успокоится и скажет:

— Хорошо, что у меня осталось хоть это. Только попробуйте отнять у меня открытку! Слышите, сволочи, только попробуйте… Вы у меня всё отняли, а это я вам не отдам. Не отдам!

Александр больше не сможет выносить внезапно навалившегося на него и совершенно чуждого горя.

«Как же Начикет? — подумает он. — Пол жизни пропускать через себя боль и отчаяние этих мертвецов. До чего же он тверд духом!»

Второе проведение. Первый голос

Возле Зининой квартиры толкаются слесари из аварийной службы, переминается с ноги на ногу оказавшийся не у дел Миша. Эдику хочется пробежать мимо, но он преодолевает себя и подходит к соседу.

— Прикинь, я в лифте застрял.

— А, — машет рукой Миша, — П****ц один не приходит.

— Что тут с паркетом-то?

— Всё нормально, быстро приехали ребята. Говорят, рядом были.

Из подвала поднимается слесарь, возбуждённо переговаривается по сотовому:

— Да что было делать, *б т! Ночь была, я же тебе говорю. Да, всё нормально сделали, заглушили. Да я сам всё проверил… Да…. Да нет, часа в три ночи… Все уже, как говорится, п******сь и подмылись…

Слесарь выходит на улицу, возбуждённый голос стихает.

— Ладно, Миша, пойду прогуляюсь немного. Лифт опять зассали, вонь неимоверная. Надо воздуха глотнуть.

— Ну, давай. Вечером может пивка попьём?

— Посмотрим. Я тебе звякну, если что.

Улица обдаёт Клааса волной света и ароматов субтропической растительности.

«До чего хорошо всё-таки в Сочи», — думает он.

В последние годы так много повырубили и понастроили, что от города его юности остались безобразные культяпки, но всякий раз, когда Эдик возвращался на машине из командировки, его охватывало волнение уже на горячеключевском перевале. Сердце учащённо билось в ожидании моря, а когда, наконец, открывался вид бескрайней живой равнины, Эдик сбрасывал скорость и пожирал глазами облака, волны, береговую линию вдалеке, и дышал, дышал, дышал.

Часто по пути из Джубги в Большой Сочи думал он о прошлом этого края, перепаханного кавказской войной. Той ещё войной, что закончилась в 1864 году торжественной церемонией в ауле Кбааде, нынешней Красной Поляне, куда зимой москвичи приезжают покататься на лыжах, а летом местные — поесть шашлыка и попить водки. Сорок семь лет шла та война, самая долгая в истории России, а может и самая жестокая. Эдик помнит слова Соловьёва:

«Война эта начата не мной, и не Вами. Даже не Вашими ближневосточными покровителями и не моим московским начальством. Она началась два века назад при Шамиле. И никак не окончится. Мы с вами знаем это наверняка. Мы служим войне».

О племенах, населявших побережье, напоминают теперь только названия посёлков и рек: Туапсе, Макопсе, Аше, Шахе, Буу, Вардане, Дагомыс, Сочи. Где они, дикие горцы, которыми так восхищались и которых так нещадно истребляли просвещённые русские колонизаторы? Где они: шапсуги, убыхи, джигеты? Сгинули все. Александр II через полгода после подписания манифеста об отмене крепостного права, явился на Тамань. Делегация горцев во главе с Хаджи-Берзеком Керантухом прибыла, чтобы просить о принятии всех горцев Западного Кавказа в русское подданство. Освободитель потребовал очистить земли: либо переселиться на кубанскую равнину, либо в Турцию. Начались зачистки. За один только день 12 марта 1864 г. подполковник фон Клюгенау сжёг в долине реки Аше более ста аулов. Немцы преуспели на русской службе, ибо в точности исполняли указания начальства. Участник событий того года Дроздов, вспоминал: «Поразительное зрелище представлялось глазам нашим по пути: разбросанные трупы детей, женщин, стариков, растерзанные, полуобъеденные собаками; измождённые голодом и болезнями переселенцы, едва поднимавшие ноги от слабости, падавшие от изнеможения и ещё заживо делавшиеся добычею голодных собак».