Пепел Клааса

— В этой надписи изложена та же самая мысль, однако, выраженная Сенекой, — спокойно ответил Гогенгейм.

— Ducunt fata volentem, nolentem trahunit, — прочитал Бальтазар, также делая паузу между словами.

— Воистину так: «Покорных рок ведет, строптивых — гонит».

— Покорных… ведет…, — Бальтазар задумался, — строптивых гонит… Да будет воля…

Бывают мгновения, когда человек оказывается у черты, делящей жизнь на «до» и «после». В такие минуты рассуждения оказываются бессмысленными, слова лишь затягивают агонию, не принося желанного облегчения. Натуры сильные и слабые в равной мере испытывают состояния, которые можно назвать не иначе как принуждением к поступку. Причём, исходят они не столько от обстоятельств осязаемых, выступающих лишь посредниками между высшими силами и человеком, сколько от космической необходимости изменить направление жизни, преобразовать её до основания. Мы склонны описывать такого рода перемены не иначе как смерть прежней личности и появление новой. Однако справедливости ради, придётся отважиться на риск и высказать здесь предположение, которое уже отчасти высказывалось героями повествования и ещё будет выражено не раз, причём в форме гораздо более резкой, чем сейчас. Суть догадки состоит в том, что наш организм изначально служит нескольким духовным сущностям, одна из которых занимает господствующее положение по отношению ко всем прочим, а потому оказывается заметней и, вследствие этого, упрощённо воспринимается как собственно наше «я». Форма соподчинения различных ego может варьироваться весьма значительно: от связи, какая объединяет самодержца и подданных, до той, что свойственна обществам с конфедеративным и в высшей степени демократическим укладом. Сосуществующие в нас персоны и образуют собственно то общежитие, которое по тщеславию или небрежности мы обозначаем монолитными понятиями — «индивидуальность», «личность», «человек», «я». Принуждённые к соседству в едином пространстве, предоставляемом телесной организацией, эти ипостаси наши вступают в конфликт между собой по мере усиления одних и ослабления других. Внутренняя революция, иногда перерастающая в затяжную гражданскую войну, непременно должна окончится победой одной из возможных — авторитарных ли, либеральных ли — видов политического устройства личности, в противном случае ей грозит окончательный распад, сопровождаемый симптомами, на основании которых некоторые профессионалы говорят о «шизофрении» или «диссоциативном расстройстве идентичности». Перестроенная душа воспринимает себя в качестве некоего, хоть и иллюзорного, единства. Также ведут себя и более крупные сообщества, именуемые «народами», «цивилизациями», «культурами», которые есть в сущности ничто иное, как воспроизведение одной и той же смысловой монады на разных уровнях сложности.

Ни личности, ни народу, ни цивилизации, ни человечеству или ещё более сложной органической соборности в эти особые времена невозможно уйти от судьбоносного выбора. Но стоит лишь совершить его, как на смену напряжённой сосредоточенности приходит прозрение, граничащее с убежденностью: выбор был предрешён, мы избрали только то, что могли и должны были избрать, и свобода наша и мучительная ответственность суть ничто иное, как движение по пути, проложенном таинственной рукой в лабиринте мироздания задолго до того, как младенческий крик возвестил о появлении на свет человека, сделавшего выбор теперь; до того, как люди, связанные общей судьбой впервые осознали себя единым народом, который оказался на историческом перепутье; до того, как небывалый прежде образ жизни, мысли и чувства народов, воплотился в новой цивилизации, интуитивно ищущей свою особую идею.

Именно в таком состоянии пребывал в описываемую минуту Бальтазар фон Рабенштейн. В задумчивости, охватившей его теперь, читалась вечность, которая обращалась к себе самой с посланием, писанном на языке времени, и посланием этим был человек. Видно было, как в нём идёт ожесточённый спор двух партий, одна из которых требует повиноваться Гогенгейму, другая же, наоборот, отвергнуть его советы с негодованием.

Но вот, Бальтазар стремительно вышел из зала. В одной руке он держал фонарь, в другой сжимал заветную медаль. В мерцании лампы Конрад едва успел разглядеть его лицо: оно выражало твердую решимость человека, идущего навстречу своей судьбе. Шаги на винтовой лестнице стихли. Помедлив немного, Шварц заглянул в узкое окно, выходившее на восточную башенку донжона. Там располагались покои Агнесс. Он не ошибся. В её окошке появился свет. Разглядеть было ничего невозможно, но Конраду почудилось, будто он видит две лёгкие тени, трепещущие подобно стягам на ветру. Свет погас, а затем послышалось ржание коня и цокот копыт. Бальтазар фон Рабенштейн покинул родовой замок и устремился в неизвестность.

Шварц вошёл в зал. Вильгельм стоял у окна, сложив руки на груди. Эта поза напомнила крестоносцу магистра Плеттенберга. Именно так он и стоял у окна в тот день, когда русские еретики проповедовали в Риге.

Теофраст сидел возле стола, его голова покоилась на ладошке, в глазах плясало пламя догоравшей свечи.

— Отец!

— Знаю.

Теофраст приблизился к нему.

— Ты ведь сам всегда учишь милосердию к больному. Он не увидит смерти своей возлюбленной, но разве это принесёт ему облегчение? Я думаю, он наложит на себя руки, проклиная тебя за то, что ты отнял у него столько дней, которые он мог бы провести рядом с Агнесс. Ведь ты просто мог отказаться лечить её…

Третье проведение. Третий голос

И будет в те дни:

Шаги Александра гулко отзовутся под сводами библиотеки, теряясь в недрах лабиринта. Мысли его будут путаться, душа заноет.

«Если их вывод верен и доисторический мир погиб из-за пренебрежения к Высшему Знанию, — подумает он, — то не приблизилось ли человечество снова к опасной черте?»

Александра обеспокоят не зелёные плащи, и даже не вольнодумство художников: «Возможно, Начикету удастся убедить Артура в гибельных последствиях отказа от Предания. Наверняка, он покажет ему расшифрованный отрывок и произведёт надлежащее впечатление. Но выход ли это? Да, удастся оттянуть раскол, но только на время».

Александра встревожит деградация сословия Посвящённых, их намерение произнести Великое Заклинание:

«Высшее Знание учит, что боги появятся лишь там, где умы совершенно свободны. Порабощение сознания второго и третьего сословий означает конец надеждам на обожествление человечества. Пусть многие из мудрецов усомнились в Предании, но рождение богов остаётся, тем не менее, смыслом их жизни. Посвящённые готовы похоронить смысл существования ради… Да, ради чего?»

Александр станет перебирать в уме все возможности, но только одна из них покажется ему убедительной:

«В конечном итоге, они заботятся о самосохранении, а если совсем честно — о сохранении своего влияния. Их манит власть! Власть, а не Высшее Знание и не великая цель преображения мира. Сколько Посвящённых верит в рождение божеств? Что, если Высшее Знание стало для них средством, маскирующим подлинную цель, ту же самую, что преследовали и доисторические люди — власть!»

Эта простая мысль поразит Александра.

«Если всё обстоит именно так, — продолжит он рассуждать, — то схизма среди зелёных — это следствие ослабления духовности Посвящённых, а не её причина. Душа Мира должна была ответить на замутнение Мысли. Эфир возмутился, и беспокойство передалось наиболее чутким из зелёных плащей. Раньше равновесие опиралось на веру Первого Сословия. Они усомнились, и началось сползание к новой катастрофе».

Александр войдёт под очередной свод. В каменной нише прямо перед ним появится крупная сова. Она посмотрит ему в глаза. Александр взмахнёт рукой, птица с шумом взлетит и унесётся прочь по анфиладам галерей.

«Совы в библиотеке — плохой знак. Эфир омрачён душевным беспокойством».

Начнёт сквозить. Порыв ветра взметнёт лиловый плащ Александра, на стену упадёт хищная тень.

— Всё разрушено. Всё в руинах, — прохрипит вдали уже знакомый голос.

— Кто им дал право? Кто их просил? — донесётся из другой галереи. — Они нам в глаза улыбались с экранов, а сами планировали эту гнусность! Ненавижу! Ненавижу!

Голос раздастся с разных сторон, эхо ответит эхом.

— Только попробуйте отнять у меня гравюру! Слышите! Сволочи! Только попробуйте… Вы у меня всё отняли, а это я вам не отдам. Не отдам!

Потянет гарью и потом. Пространство галереи заполнится страхом.

Александр закутается в плащ, невольно повторяя знакомое движение Начикета, будто этот жест сможет оградить его от опасности. Он попытается успокоиться и понять, что происходит.

«Наверное, галерея усиливает мои впечатления. Нужно побыстрее выбраться из библиотеки».

Александр прибавит шаг. В переходе справа что-то взревёт, ветер усилится. Александр заткнёт уши, чтобы не оглохнуть от нарастающего воя, в следующий же миг его подхватит порывом воздуха и швырнёт на пол. Он еле успеет выставить вперёд руки, чтобы не разбить лицо. Грохот станет нестерпимым, где-то под потолком грубый мужской голос заговорит на незнакомом языке. Александр даже не удивится тому, что поймёт каждое слово:

— Пять-восемь-шесть, я три-семь-четыре. Сектор чист, можно высылать санитарный отряд.

— Хорошо, — ответит другой голос сквозь грохот и свист. — Высылаем роботов-санитаров на равнину. Проверь ещё сектор 57. В горах может находиться противник. Рано или поздно они должны выйти из пещер. Атаковать не надо, просто сообщи координаты, мы зачистим сектор наземными силами.

— Понял. Выполняю.

Гул станет стихать, переходя из одной галереи в другую, Александр мог бы с точностью назвать каждую из них по порядку. Ветер прекратится.

«Что это было? — подумает он. — Явно не мои воспоминания. Может цветы произвольно начали выпускать образы в эфир?»