Пепел Клааса

— В смысле?

— Стихи, прозу?

— Для себя. Хотя нет-нет, да и пошлю друзьям. Правда, потом неловко становится.

— Отчего же неловко?

— Вот как раз от того, что без публики не могу. Стишки-то мои никого не обогатят, следовательно, и распространять их ни к чему, а публики хочется.

— Знаете что, я сейчас выйду на КПП, а когда мы его минуем, стану Вашей публикой.

— Ни в коем случае! — протестует Эдик.

— Не обсуждается, милостивый государь, не обсуждается.

Сергей Павлович выходит из машины и упругой походкой устремляется к будке КПП. «Вот жизнелюб! — думает Клаас, провожая старика глазами. — Что за старики пошли. Тот на кладбище фонтанировал энергией. Этот вот тоже… То ли дело мы. Дети безвременья. Как это там у Лермонтова… «К добру и злу постыдно равнодушны, в начале поприща мы вянем без борьбы…»

Сергей Павлович достаёт бумажник, нагибается к окошку и просовывает деньги. Взамен он получает чрезмерной величины квитанции.

— Сколько с меня? — интересуется Эдик, когда Сергей Павлович сел в машину.

— Бросьте, бросьте, что Вы в самом деле! Я — Ваш должник.

— Нет нет, так не пойдёт.

— Не будьте мелочны, Эдуард. Они берут плату за то, чтобы мы наслаждались красотами природы. Что ж, их можно понять, им больше не на чем зарабатывать. Мы же с Вами, друг мой, не станем разменивать впечатления на купюры, — Сергей Павлович понижает голос, выразительно смотрит на Эдика и добавляет:

— В том числе, и впечатления друг о друге.

Клаас улыбается и жмёт на газ. Машина несётся по извилистой дороге над пропастью, под скальными арками, то ныряя в туман, то выпрыгивая в потоки света и лесных ароматов.

— Тогда слушайте, — решительно говорит Эдик, потом добавляет с легкой досадой: Тяжеловесно, конечно, ну да ладно:

Mein Vater, sag mir, ob es wirklich Zeit F"ur mich gekommen wieder Beten lernen? Und den im Giftdunst l"angst erloschnen Sternen Die Hoffnung abzules’n und Seligkeit? Lass mich verstehen, ob der wahren Freude Ich nicht f"ur immer abgestorben bin. Und wenn auch so, ob es schon wieder Sinn Hat, zu errichten Glaubensgeb"aude? Sag» mir, ob’s nicht der blosse Fr"uhlingswahn, Krankhafte Blumen von Illusionen, Mit siechen Farben strahlende Trugsonnen Sind, deren ich mich pl"otzlich nun entsann? Vernunft zum Trotz gestehe ich: Ich will Mit meinem Herzen glauben und lieben. Mir ist egal, was mich dazu getrieben, F"uhrst Du mich zum vorherbestimmten Ziel. Ich weiss mit Sicherheit: Der Glaube soll Entt"auschung und Verzweiflung "uberwinden. Ich werd» mein Gl"uck auf dieser Erde finden, Weil l"angst mein Name schon bei Dir erscholl.

***

Отец мой, скажи, действительно ли Пришло мне время снова учиться молитве? И угадывать в звёздах, давно погасших в ядовитом дыму, Надежду и блаженство? Дай мне понять, не навсегда ли Умер я для истинной радости, А если и умер, то есть ли смысл в том, чтобы вновь Возводить здание веры? Скажи, вспомнившееся мне вдруг Не есть ли просто весеннее безумие, Болезненные цветы иллюзий, Обманчивые светила, сияющие чахлыми красками? Я признаюсь вопреки рассудку: я хочу Верить и любить сердцем. Мне безразлично, что мною движет, Если Ты ведёшь меня к предначертанной цели. Я знаю наверняка: вера должна Преодолеть разочарование и отчаяние. Я обрету своё счастье на этой земле, Потому что моё имя давно уже прозвучало у Тебя.

— Дорогой Вы мой, — в голосе Сергея Павловича звучит сочувственная нотка, — да какая же мука живёт в Вас!

Немного помедлив, он заключает:

— Вы её действительно любите.

Тоннель. На лобовое стекло капает вода. Выезд закрыло стадо коров. Клаас маневрирует между лениво бредущими животными. Яма. Встречная машина. Снова на воле. Сергей Павлович кивает головой и произносит со странным энтузиазмом:

— Вам просто необходимо влюбиться вновь. Я понимаю, звучит кощунственно, но вера к Вам вернётся окончательно, когда в Вашей жизни появится женщина.

Эдик морщится.

— А Вы сами-то верите в Бога? — спрашивает он, с трудом скрывая досаду.

Старик задумывается, лицо его принимает серьёзное, и несколько даже отрешённое выражение.

— Видите ли, — начинает он после довольно долгого молчания, — в традиционном смысле, пожалуй, нет. Я всю жизнь занимался прикладными науками, а это способствует однобокому развитию. Вынужден констатировать, что мне не под силу усвоить великие религиозные предания, которыми жили мои предки. Но, как всякий честный человек, я, конечно же, не могу, да и не хочу, отрицать феномены, из коих вырастают религии. Я разработал квазирелигиозную концепцию для собственного пользования, так сказать. Эдакий суррогат религии и философии. Нужно же как-то увязать абсурдность бытия и его провиденциальность, закономерности с одной стороны и чудеса — с другой, веру и разум, если хотите.

— Что же это за теория такая универсальная? Теперь я Ваша публика.

— Как Вы уже можете догадываться, я исхожу из отношений: отношений между человеком и человеком, между людьми и природой, между природой и историей.

Сознание не представляется мне индивидуальным, изолированным. Сознание суть отношение.

— Интересно.

— Да, достаточно любопытно. Ошибка западных философий в том, что сознание и человек мыслятся скорее как некие отдельные сущности, а между тем индивидуальное сознание — это ведь просто живая клетка единого психического организма. Ну, поскольку Вы более склонны к образам, чем к абстрактным понятиям, выражусь так: человек, его «я» — это лист на дереве жизни, или ветвь. Дерево растёт, развивается, у него свои растительные цели, которые мало общего имеют с устремлениями отдельных «листьев».

— Стало быть, дерево, — уточняет Клаас. — Значит, всё-таки дерево.

Und manchmal bin ich wie der Baum, der reif und rauschend, "uber einem Grabe, den Traum erf"ullt, den der vergangne Knabe (um den sich seine warmen Wurzeln dr"angen) verlor in Traurigkeiten und Ges"angen.

***

А иногда я подобен дереву, спелому и шелестящему, исполняющему наяву ту мечту, которую сгинувший мальчик (обвитый теплыми корнями) растерял в печалях и песнопениях.

— Преклоняюсь пред Рильке, — сообщает Сергей Павлович величественно и продолжает: — Так вот, у каждого листа своё предназначение: одному суждена короткая жизнь в тени, а другой созерцает солнце и чувствует свою общность с корнем.

— То есть, одни люди не знают, зачем живут, а другие имеют некий смысл? — снова уточняет Эдик.

— Совершенно верно. Одни живут абсурдно, другие — осмысленно, одни чувствуют судьбу, провидение, Бога, карму (назовите это, как Вам удобней!) а другие — нет.

— Хорошо, но ведь моя и Ваша реальность в высшей степени субъективны. Мы используем одинаковые слова, но каждый из нас подразумевает нечто своё. Когда Вы говорите «отношение», «любовь» «одиночество», я вроде бы Вас понимаю, но, по сути, за каждым таким словом у Вас свой жизненный опыт, а у меня — свой. Мы просто играем в понимание. Мы заключены в темницу слов. Слова должны нас соединять, но они только разобщают, и в итоге каждый оказывается наедине с собой.

— Верно, моя и Ваша реальности субъективны. Возможно бесчисленное количество реальностей. Шесть миллиардов душ на земле, и столько же миров. Но все они — листья на дереве, клетки единого организма. Они и есть этот самый организм. Древо — это я и больше чем я. Когда слова умолкают, я начинаю ощущать себя частью огромной реальности, корни немой интуиции проникают в такие глубины, где «я» угасает вообще. Слова нужны рассудку. Рассудок устанавливает факты, выстраивает их в причинно-следственные цепочки, упорядочивает во времени и пространстве, разделяет на случайное и закономерное, на объективное и субъективное. На этой рассудочной ступени я действительно общаюсь словами и знаками: «я» с другими «я» или «не-я», с существами мыслящими или просто одушевлёнными.