Пепел Клааса

— Сойди с коня, сними доспех, оставь оружие.

Сердце сжалось в сладкой истоме.

— Отец…

Конрад не мог говорить, слова не выдерживали наплыва чувств и разрешались многозначительным молчанием.

— Ты закончил своё путешествие по тропе счастья, — вещал голос с вершины. — Ты славно прошёл сей путь. Иди же ко мне, я жду тебя. Нам предстоит отправиться в новый поход.

Конрад спешился, снял латы, и сложил их вместе с мечом и копьём в небольшом гроте у дороги. Он не удивился снова обретенному телу, ни тому, что источал еле уловимое сияние.

— Ты прошёл свой путь как герой и достоин мантии Героя, — изрёк голос.

Рыцарь заметил на камне у ручья аккуратно сложенный пурпурный плащ. Шварц взял его и облёк нагое тело.

С каждым шагом идти становилось легче и сияние, исходившее от него, усиливалось. Лишь узкая полоса тумана отделяла его от замка. Шварц бесстрашно вошёл во мглу. Туман был настолько густой, что он не видел даже собственных ступней. Он продвигался на ощупь, пытаясь не сбиться с пути.

— Отец! — позвал он. Ответа не было.

Справа он заметил свет и пошел ему навстречу. Чем ближе он подходил, тем отчётливее проступали сквозь дымку силуэты людей. Они стояли рядами, почтительно склонив головы. Ещё шаг и Шварц очутился в натопленной палате с низеньким потолком. Справа и слева стояли бородатые мужи в дорогих кафтанах. В дальнем конце на троне, к которому вели ступени, восседал старик в круглой остроконечной шапке, унизанной драгоценными каменьями. Позади него красовался герб, изображавший двуглавого орла. Возле трона чернец зачитывал из свитка:

— Забыв страх Божий, многие из них держали наложниц, именуемых полупоподьями. Отныне дозволяем им только, буде ведут жизнь непорочную, петь на крылосах и причащаться в алтарях, иереям в епитрахилях, а диаконам в стихарях…

Шварц понимал чужую речь. Он всматривался в толпы вельмож, ища кого-то.

— …и брать четвёртую долю из церковных доходов: уличённые же в пороке любострастия да живут в мире и ходят в светской одежде.

Наконец Шварц заметил его. Хамерштетер стоял, низко склонив голову. На нём был богатый чёрный камзол и плащ отороченный мехом. Почувствовав на себе взгляд, Лукас поднял голову, глаза их встретились. Хамерштетер побледнел. Шварцу стало жаль его, и он поспешил удалиться.

Переступив порог, он очутился на знакомой с юности улице Базеля, где располагался университет. Перед окнами беседовали два учёных мужа, время от времени бросая уничтожающие взгляды на распахнутое окно, из которого лилась гневная немецкая речь.

— Сего невозможно долее терпеть. Ослиная Голова отравляет своим ядом студенчество, высмеивает основы медицинской науки, должно положить конец его бредням.

— Хуже его насмешек, столь же глупых впрочем, как и его способы лечения, я нахожу дурновкусие выскочки. Отказавшись от латыни, он изъясняет медицину языком конюхов и кухарок.

Конрад прислушался к оратору, вещавшему из окна.

— Эти бездари, эти никчёмные коллекционеры печёнок и дегустаторы кала, эти ничтожества, изучающие искусство врачевания по изъеденным червями фолиантам! Что знают они о медицине? Ничего! Они не имеют ни малейшего представления об архее, пронизывающим тело человеческое и связывающее его с телом мироздания, они не исследуют путей Мелюзины в человеческой крови и не вникают в небосвод, помещающийся внутри человека, ибо слепы к небосводу у себя над головой!

Шварц подошёл к окну, желая разглядеть лектора. Человечек с широким носом и здоровенной лысиной, обрамлённой всклокоченными волосами, размахивал руками, тряс засаленными рукавами рабочего халата. Высокий лоб перекатывался шишками, продолжая замысловатую игру мускул на дряблом лице. Трудно было узнать в этом истёртом жизнью мужчине исполненного надежд юного Теофраста, но и не узнать его было невозможно: чёрные глаза по-прежнему извергали загадочный подземный огонь.

— Запомните сказанное мной. Это вам говорит не кто-нибудь, а сам великий Парацельс! — закончил Теофраст и вышел из лекционной залы.

Шварц решил догнать его. Он прошёл под аркой, но, вопреки ожиданиям, попал не в университетский дворик, а в роскошный зал, битком набитый первыми лицами Империи: курфюрсты, герцоги, графы, бароны и множество духовных лиц, в том числе епископы и папский легат, более двух сотен человек. Трон занимал бледный юноша с тонкими чертами лица. Взгляды всех были устремлены на августинца, стоявшего перед столиком, на котором лежала стопка книг. Конрад находился сзади и не мог видеть лица монаха. Зато он прекрасно видел прелата, который указал на книги, и, смотря на августинца немигающим взглядом, спросил:

— Брат Мартин, отрекаешься ли ты от этих осуждаемых Церковью книг твоих или всё ещё продолжаешь в заблуждениях своих упорствовать?

Шварц не верил своим ушам. Его рассудок уже приблизился к опасной черте, за которой сон и действительность, прошлое и будущее сливаются в беспорядочной пляске, обычно именуемой безумием. Он надеялся, что вздувшаяся река жизни всё же вернётся в свои берега, и «брат Мартин» окажется всего лишь тёской Эрфуртского бакалавра, но голос, мощный и ясный, вдребезги разбивая представления о возможном и невозможном, рассеял сомнения.

— Ваше Императорское Величество, Ваши Святейшие Высочества и все яснейшие Государи мои! — заговорил Мартин. — Совесть моя свидетельствует мне, что во всём, что я доныне говорил и писал, я не имел другой цели, кроме славы Божьей и наставления христиан в чистейших истоках веры.

В некоторых книгах моих я восстаю на папство и тех служителей, которые ученьем и жизнью своей губят весь христианский мир, ибо никто уже ныне не может ни отрицать, ни скрыть, что не Божьими, а человеческими законами и постановлениями Пап совесть верующих жалко скована и замучена… Не учат ли эти люди, что ни на какие законы и постановления Пап, будь они даже противны Евангелию, восставать не должно? Если бы я отрёкся от этих книг моих, то я ещё усилил бы нечестие, открыл бы ему все двери и окна — особенно в том случае, если бы могли сказать, что я это сделал по воле Его Императорского Величества и всей Римской Империи. Боже мой, страшно подумать, какому злодейству я тогда послужил бы орудием.

Как защититься мне от моих обвинителей? Что им ответить? То же отвечу, что на допросе у первосвященника Анны ответил Христос ударившему Его по лицу служителю: «Если я сказал худо, то покажи, что худо». Ежели Сам Господь, зная о Себе, что Он заблуждаться не может, всё-таки соглашался, чтобы против Его учения свидетельствовал жалкий раб, то насколько же более мне, несчастному и слишком легко заблуждающемуся грешнику, должно согласится, чтобы против моего учения свидетельствовали все, кто хочет и может. Вот почему милосердием Божиим заклинаю Ваше Императорское Величество и всех яснейших Государей моих, и всех, кто слушает меня, от мала до велика: да свидетельствуют все против меня, да обличат заблуждения мои на основании Слова Божия и только что это сделают — я отрекусь и сам брошу книги мои в огонь!