Пепел Предтеч

— Мы посмотрим, Шут, — я тяжело вздохнул.

У меня остался тяжёлый настрой после этой беседы. Как будто вообще имело смысл обсуждать правильность или неправильность этого мира? Шут и вовсе рассуждал так, будто меня однажды могут пустить порулить в кабину водителя. На самом деле, максимум, что я мог сделать — это отправить машину в кювет, и даже в таком случае, общественный механизм имеет слишком большую инерцию, чтобы какой-то винтик мог что-нибудь в нём поменять.

«Даже если ему сильно захочется» — мрачно подумал я.

Чтобы отвлечься, я снова посмотрел по сторонам, любуясь незнакомым мне местом.

Зал с фонтаном напоминал мне всё более вестибюль — там гостей тепло встречала атмосфера красоты и радушия Весты — богини-хранительницы домашнего очага, чьи ласковые ладони направляли гостей в разные крылья и на этажи здания. Разительное отличие от спартанской обстановки комнат и кабинетов, как будто красота всего этого места собралась тут, позабыв прочее.

— Vestibulum , — изрёк задумчиво Шут. — Заранее можно угадать, что вестибюль обозначатся здесь иным словом, ведь им пришлось изобретать его заново, утратив контекст. Вряд ли им знакома была богиня Веста.

— Вряд ли, — кивнул я, размышляя над тем, как много могло быть утрачено здесь навсегда.

— Интересно, как много или мало они знают... знаком ли им, вообще, Бог? Как ты полагаешь, Антон?

— Как концепция, быть может, и да, — сказал я. — Но сомневаюсь, что среди первых людей здесь нашёлся хотя бы один верующий.

— Но всё, что не делается, всё к лучшему? — спросил Шут. — И если случилось так, что Бог был нами забыт — это тоже случилось к лучшему тогда, не так ли?

— Играть в адвоката Бога пытались многие ещё до меня, Шут, — проворчал я. — Если ты любишь беседы, то скажу так — это «проблема зла». Если Бог есть, и он — всеблаг и всемогущ, то почему он дозволяет зло, или в широком смысле — несовершенство творения? Выходит, он либо не всеблаг, либо не всемогущ. Либо его нет.

— Верно, — усмехнулся Шут. — Но ты забыл ещё один вариант, Антон.

— Какой?

— Такой, что человек слишком много о себе возомнил, раз взялся за окончательное решение вопроса, что здесь — добро, зло или что есть несовершенство творения. Всё работает, как оно должно, и пред нами лежит лучший из возможных миров, — безапелляционно заявил Шут. — Кушай, и не обляпайся — и не капризничай. И если тебе кажется, что страданий в нём слишком много — то лучше об этом, всё-таки, помолчать и не лицемерить. Кому страданий выпало и правда, достаточно — те молчат в могиле уже давно.

— Ты правда умеешь меня утешить, Шут, — кажется, у меня задёргалось веко, когда я выслушал его тираду. — А как же, э-э-э, древо познания добра и зла? Человек же, вроде бы как, вкусил его плод, и познал после добро и зло?

— Вкусил, — согласился Шут. — И с тех пор только и ведёт о добре и зле споры. Мало того, что оно бывает относительным, так иной раз добро и зло оборачиваются своей противоположностью. Такое чувство, что человек плод познания не «вкусил», а лишь понадкусывал, как Белка — пищебрикеты разного вкуса. Это хорошо объяснило бы несовершенство понятийного аппарата.

— К тому же, это вполне в человеческом духе — понадкусывать, а не съесть целиком, — рассмеялся я.

Любовь и кашель не скрыть — так говорили римляне, а за ними — все остальные, но я бы на их месте включил бы в перечень и веселье. Стараясь спрятать от остальных неуместную в этом месте улыбку, я дошёл до границы длинного коридора, и уже там — у двери, что переливалась блеском огней, я замер и обомлел на месте. Пси-зрение высветило передо мной беспредельные белые просторы, в которых потерялся мой взгляд. Бесконечность раскинулась в настолько далёкие дали, что сказать про них, будто туда ворон никогда костей не носил, означало неприлично занизить их значимость.

— Там посадочная площадка, — пояснил нам охранник, проводя поверх панели на двери пальцами. — Подождите немного, пожалуйста. Скоро нам дадут на вылет добро.

Мы переглянулись, скрывая во взоре некоторую нервозность. Лишь Климент остался невозмутимым, когда вдобавок к нашему конвоиру, из-за поворота прибыли ещё люди. Чем-то они неуловимо напоминали нашего охранника — быть может, схожими чёрными комбинезонами и одинаково вежливыми лицами, за которыми скрывалась, случись нам шагнуть не в ту сторону, готовность схватиться за пистолеты в кобуре?

Я не хотел этого проверять, и терпеливо ждал их прибытия. И лишь когда они с нами поравнялись — наш конвоир неслышно коснулся кончиком ладони настенной панели. Я напрягся, невольно ожидая нападения... но всё обошлось — и лишь дверь за моей спиной неслышно скользнула в сторону, выпуская нас на свободу.

— Вас проводят, Климент Александрович, — напоследок сказал нам охранник.

Я с тяжёлым вздохом повернул к выходу взгляд... и обомлел вновь.

Широкая и гладкая площадка казалась повторением уже пройденного этапа — как вертолётная платформа на крышах зданий. Но меня удивила в первую очередь не она, а небесное судно, что уютно угнездилось на ней — словно с неба спустилась белоснежная жемчужина, чуть приплюснутая по бокам. Она без всяких видимых усилий парила над землёй, и лишь чуточку волновала воздух, который едва видно взгляду подрагивал под ней.

Снежно-белая гладь отражала силуэты улиц и зданий, которые в ней отображались, как в кривом зеркале. Завороженный, я шагнул на посадочную платформу, и пошёл, как сомнамбула, пока передо мной не открылась, скользнув в сторону, створка в белоснежный челнок. Немного пугливо оглядываясь вокруг, Аня незаметно скользнула мне под руку, и я с трудом вернул себе выдержку и пошёл дальше с ней.

Небесное судно внутри словно увеличивалось в размерах, поглощая смотрящего своими сияющими и гладкими, как после полировки, стенами и потолком, что нависали, как с небесной дали. На ватных ногах, я двинулся к длинному кругу кресел из мягкого красного материала, напоминавшего мне кожу, и утонул в глубине одного из них, прижав к себе Белку. Без слов, Климент сел от меня слева.

Внутри не было ни экипажа, ни приборной панели пилота, но небесный челнок, словно ничего не заметив, взмыл в воздух, вызвав внутри меня впечатление, будто желудок подпрыгнул от перегрузки. Я взглянул вперёд, и с опозданием заметил, как снежно-белая стена стала прозрачной, как стеклышко, открывая мне панораму города без границы и горизонта.

Я закрыл и открыл в очередной раз глаза, но невероятное видение не намеревалось никуда уходить. Вдали я видел белёсую границу мира — белоснежную серебряную стену, что удалялась от моего взора тем дальше, чем больше я к ней приглядывался. Я моргнул от удивления.