Перед бурей

Опять наступило неловкое молчание.

«Что ж, — подумал Богдан, — не хотите говорить, — наплевать. А я погреюсь немного, перекушу с Олексой, а то и подночую, пока не взойдет месяц — козачье солнце; в темень-то можно угодить в такое багнище, что и дна не достанешь! Только где бы? Вот этот развернулся на весь пол и место занял. Мертвый он или пьяный?» — тронул его слегка ногою Богдан.

Лежавший захрапел.

— Э, посунься-ка, брате, немного! — отбросил тогда. Бог­дан в сторону ноги лежавшего козака и, севши по-турецки перед очагом, начал набивать себе люльку.

— Вот это тоже по-людски, — заметил дальний. — Забрался в чужую хату и выпихает хозяев, точно свинья в чужом хлеву порается.

— А вот что я тебе на это, добрый человек, скажу, — чмокнул Богдан люлькой и выпустил клубы удушливого, едкого дыма, какого даже и черти боятся наравне с лада­ном. — Не люблю я, когда мне не отвечают, но еще больше не люблю, когда языком ляпают, так вот у меня и чешутся руки укоротить язык.

— Овва! — протянул ближайший.

— Не дуже-то и овва! А коли хочешь, так можно испробовать, потому что со псами нужно по-песьи.

— А с волками как?

— Так само: добрая собака и волка повалит.

— А ты уже, знать, доброю собакою стал, что и на людей лаешь? Ой, хвост подожмут!

— Не родился еще на свете такой сатана, чтобы мне на хвост наступил! — сплюнул в сторону Богдан и прижал пальцем золу в люльке.

— Не из тех ли ты, что по камышам беглецов-втикачей ищут, чтобы в плуги запрягать? — заметил дальний с сар­казмом.

— Эх вы, идолы с бабскими прычандалами, — мотнул головою Богдан. — В камышах сидят, а нюху чертма! Козака до такой, прости господи, погани равняют!

— Что ж ты, коли козаком назвался, козачьих обычаев не знаешь? — оживился сосед.

— Ага! Вот оно что! — усмехнулся в душе сотник и вдруг крикнул пугачем: — Пугу!

— Пугу! — ответили и собеседники. — А кто?

— Козак с Лугу!

— А куда путь держишь? — начал допрашивать дальний.

— В болота, в очерета да в непролазные кущи!

— Зачем?

— Комаров кормить белым телом козацким да искать темною ночью товарища.

— Не похоже, — буркнул себе под нос дальний.

— Так здоров будь, коли так! — крикнул ближний, и оба незнакомца сняли шапки.

— Будьте и вы здоровы! — поклонился Богдан.

— А кого ищешь? Не безносого ли беса? — спросил ближайший.

— Не безносого, а двуносого.

— Э, значит, до нашего батька? — обрадовался, видимо, собеседник.

— Молчи! — толкнул его сердито дальний.

Богдан не заметил этого движения.

— Может, и до вашего батька, — ответил он, — а до моего приятеля.

— А коня можешь поднять под брюхо? — смерил сидящего Богдана пристальным взглядом дальний.

— Какие кони, иных можно и двух! — крикнул Богдан и одним движением головы сдвинул набекрень черную баранью шапку с красным донышком и золотой кистью.

— Гм, гм! — протянул дальний.

— Ладно, — похвалил ближний. — Знать, действительно приятель... только знаешь ли, на какой купине он сидит?

— Вот в том-то и беда, что не знаю! Может, проведешь?

— Провести-то можно, — ответил тот как-то угрюмо и неопределенно, — только хлопца твоего мы тут оставим, не взыщи: такой уже у нас закон. — Богдан промолчал: видимое дело — ему не доверяли. Но как они не доверяли — вот что смутило Богдана: не доверяли ль они ему, как вообще всякому незнакомцу, или они узнали его, Богдана Хмельницкого, и все-таки не доверяют ему? Однако как ни обидно было для Богдана подобное отношение козаков, но ввиду слухов, переданных ему Богуном, он решил не открывать своего имени, а потому, помолчавши немного, Богдан снова обратился к незнакомцу, меняя тему разговора.

— А что, паны-браты, поделывает тут мой товарищ?

— Охотится!— ответил ближайший сосед, рубя огонь и осекая себя искрами. Богдан ловил мгновения, когда от огнива освещалось лицо соседа, но козак, — в этом уже нельзя было сомневаться, — был осторожен и, отворотившись к стене, закрыл себя еще видлогою, из-за которой только и вырезывались при блеске искр торчащими концами усы.

— А на что? На какого зверя?

— На жидов, — сопел и пыхтел, раскуривая люльку сосед, — на панов да на экономов, особенно на перевертней... а попадется и егомосць ксендз — за красную дичь станет.

«Эх, не выдержал, — подумал Богдан и ударил себя ку­лаком по колену, — и вот через такого палыводу встрепенутся паны и накроют нас до поры, до времени!» Но, чтобы скрыть свое внутреннее раздражение и разведать побольше, он воскликнул весело:

— Важно, добрая охота! Только это все игрушки! А чего- нибудь поважней не затевает?

— О том ему знать! — отозвался сидевший у окна, зажигая свой трут из люльки соседа.

— Само собой, — затянулся Богдан, — его дело... Мне только досадно бы было, коли б без меня прошло важное что- либо, а то давай бог!

— Ну, а ты сам будешь кто?— спросил насмешливо дальний.

— Да я тоже... из одной степи! — замялся Богдан.

Собеседники многозначительно замолчали и только пыхтели люльками да по временам плевали под ноги.

Олекса вышел к коням.

— Ну, а что тут слыхать вообще? Лютуют паны?— начал снова Богдан.

— А вот пойди, козаче, куда-либо в местечко или на ярмарку, так увидишь, — ответил после большой паузы сидевший у окна козак.

— А что?

— А то, что всюду ходят на костылях или ползают калеки, — заметил ближайший. — У всех у них отсечены правая рука и левая нога; это паны майструют так непокорных... Разве не знаешь?

— Дьяволы! — прошипел Богдан.

— То-то! И они, и их потатчики! — буркнул дальний.

— А туда, к Жукам, — вставил ближайший козак, — все церкви на костелы поперестроили, а благочестивым людям отводят для службы божьей хлевы.