Перед бурей

Когда пришла Ганна звать панство к обеду, то она была поражена переменой в дядьке: он словно выпрямился и, помолодел, в каждой жилке его лица билась какая-то радость, глаза восторженно и бодро сверкали.

— Ганно, — обратился он к ней, — завтра попроси отца Михаила утром отслужить нам панихиду и благодарственный заздравный молебен... Загадай соседям, чтоб все были в церкви... Нужно молиться и благодарить вседержителя за несказанную к нам, грешным, ласку!

XXVI

После многих скитаний и тщетных хлопот о службе Ясин­ский получил наконец у Чигиринского старосты место дозорцы над частью его обширных маетностей. Дозорца находился всецело во власти и распоряжении подстаросты, от которого зависели и назначение, и смена такого рода должностных лиц, утверждаемая всегда старостой, а потому Ясинский, чувствуя бесконечную благодарность к Чаплинскому, клялся ему быть верным слугой и беспрекословным исполнителем всех его желаний.

Через несколько дней после громкого хлопяшника, не обошедшегося без человеческих жертв, подстароста выехал вместе с Ясинским осматривать Чигиринские владения и сдавать в ведение дозорцы поместья. Ясинский сразу же постарался выказать перед патроном свои административно-экономические способности в изобретении новых доходных статей, применяясь к условиям каждой местности. С полей хлопских, за пользование ими, он предложил, кроме установленного отработка натурой, брать еще до скарбу известный процент с их урожая — сноповое, а с общественных выгонов и выпасов с каждой штуки скота — покопытное; право строить свои мельницы рекомендовал он отобрать у хлопов; рыбную ловлю и охоту обложить тоже своего рода податью — рыбное, пташиное и звериное; даровую же порубку запретить во всех лесах без исключения, такое же запрещение наложить и на рубку тростника по озерам. Базары и торги в местечках обложить особыми сборами, за весы установить тоже плату. Кроме того, все переправы на реках обложить новым побором: поронным, а проезжие дороги — шляховым. Некоторые из этих поборов, впрочем, уже существовали и здесь на практике, но они взымались посессорами случайно, — нападением, грабежом, — а в систему еще введены не были; Ясинский же предложил их регламентировать. Всю эту программу новых доходов вывез он из Подолии и Волыни, где она была уже введена и практиковалась успешно. Чаплинский одобрил ее с восторгом, но решил вводить исподволь, приучая к новым порядкам этих хлопов-баранов постепенно и незаметно; для более же успешного процветания новых экономических начал положено было усилить в каждом селении надворные команды. За собирание этих мелких доходов взялись корчмари-евреи, которым они по мере водворения и сдавались на откуп.

Ясинский предложил еще Чаплинскому сдать и хлопские церкви да схизматские требы [105] в аренду, заверяя, что таковые, на основании его наблюдений, могут давать огромный доход; но Чаплинский, несмотря на алчность и на соблазн угодить этой мерой католическому духовенству, побоялся до поры, до времени вводить ее в этом гнезде бунтовщиков, а решил по осуществлении всех экономических преобразований приступить осторожно и к этому источнику доходов.

В одном из поднепровских селений Чаплинский и Ясинский встретились с Пештою, который спешил, по его словам, на Запорожье. За эти четыре года Пешта только полысел немного и как будто обрюзг. Тайным образом Пешта страшно заискивал у всей шляхты, а особенно у Чаплинского. Приезжая в Чигирин, он считал за величайшую честь посетить пана подстаросту, оказывая всегда ему глубочайшее почтение и неизменную преданность. Чаплинскому нравились и лесть Пешты, и его всегдашняя готовность поделиться с подстарос­той новостями, добытыми среди мятежных козаков. Ясин­ский сразу узнал помилованного Яремой пленника и, на основании рекомендации своего патрона, дружески протянул ему руку. Чаплинский пригласил к себе Пешту на вечерю. После опрокинутых трех-четырех келехов оковитой да нескольких ковшей черного пива с поджаренными в сале сухарями Чаплинский обратился к Пеште с таким вопросом:

105

Схизматские требы – тут: православные религиозные обряды.

— Ну что, пане, какие мысли бродят в буйных головах этой рвани? Ты ведь там меж ними таскаешься, так не выудил ли чего нового, не поймал ли какой зубатой рыбыны?

— Поймать-то еще не поймал, а уж невод закинул, — сверкнул Пешта желтыми белками в сторону Ясинского.

— Смело при нем говори, пане, — ободрил Пешту Чап­линский. — Он мне верный и преданный слуга.

— Могила! — воскликнул Ясинский, положив руку на сердце.

— Да, в важных справах такое убежище необходимо, — повел рукою Пешта по лысине, обнажавшей его сдавленную кверху голову, — Так вот что, вельможный пане: первое, что как ни кроются эти разжалованные лейстровики, а у них одно только в голове — бунт, месть и расправа.

— Ещё не присмирели лотры? — ударил по столу кулаком Чаплинский. — Кишки вымотать!

— Где ж им присмиреть, — захихикал ехидно Пешта, — коли их постоянно дурманят всякими обещаниями и надеждами? Находятся и меж старшиною такие иуды, что в глаза удают святых, а за глаза чертовым ладаном кадят.

— Первый Хмельницкий, — не утерпел прошипеть новый дозорца.

— Мой сват? — якобы изумился подстароста.

— Простите, ясновельможный пане, на слове, — съежился униженно Ясинский. — Но я правды не могу скрыть от моего покровителя, хотя бы и подвергся за это мести сотника. Я для моего благодетеля готов кровь пролить!

— Спасибо, я правду тоже люблю, а еще более тех, кто для меня выискивает ее повсюду.

— Что правда, то правда, не скрою и я, — продолжал хриплым голосом Пешта. — Мутит-таки мой приятель довольно; только в последнее время ему, кажется, нитка урвалась, и вот это в моей речи второе.

— До правды? Эхо любопытно! — промычал, набивая себе трубку, Чаплинский, а Ясинский бросился за угольками.

— Подорвал, видимо, к себе доверие постоянною брехней, — кивнул головою Пешта. — Все сулил им, и запорожцам, и черни, какие-то близкие блага и льготы. Заставлял ждать да ждать. Ну, а они и надеялись, и ждали чего-то, как жиды Мессию {124} , да вот уж, кажись, у всех жданки лопнули, того и гляди, что обманутые подымут на своего Мессию каменья.

124

Мессия — спаситель.

— Что ж он такое обещал?. На кого заставлял покладать надежды?

— У этой лисы добрый хвост! — сверкнул. Пешта злобно зрачками. — Ловко заметает следы! Из сбивчивых россказней я мог уловить только то, что. Хмельницкий будто бы имеет какую-то высокую руку, что с нею он все может сделать.

— Это очень вяжется со словами Заславского, — подчеркнул дозорце Чаплинский.

— Иезус-Мария! — пропел тот. — Это подтверждает мои догадки. Но, пане, — обратился он к Пеште, — этот аспид дурит и ваших, и наших. Я не могу простить себе, что замедлил посадить его на кол через эту соблазнительную венгржину, а потом какой-то дьявол шепнул князю Яреме заступиться за этого пса; но будь я в зубах Цербера {125} , коли эта голова не наделает бед.

125

Цербер — в греческой мифологии треглавая собака, охранявшая выход из пекла.

— Верно, — прохрипел Пешта, — и чем скорее козаки изверятся в этой лисице, тем лучше будет и для них, и для шляхты, и все эти мятежные бредни живо бы исчезли, как роса на солнце, если бы среди этой оборванной голытьбы появилась разумная голова, которая сумела бы их забавить какими-либо цацками, примирить с судьбою и успокоить навеки.

— Да ведь я тебе, пане, давно предлагал видный пост, — заметил Чаплинский, — стоит сказать старосте слово, а тот через батька имеет богатые связи в Варшаве.

— Целую рончки, — поклонился Пешта, — но пока вам выгоднее держать меня, как верного человека, в тени, а когда опасность минет, тогда вельможный пан меня на свет выведет.

— Слово гонору! — протянул руку Чаплинский.

Пешта схватил ее и, дотронувшись до колена подстаросты, униженно поцеловал свои пальцы.

— А теперь, пане, — злорадно продолжал Ясинский, — ваш знаменитый сотник плюнул уже на козацтво и хлопство; он подыгрывался и лгал, пока не заселил своего Суботова и Тясмина.

— Да, именно, заселил, как никто! — прервал дозорцу Чаплинский, и в его зеленых зрачках блеснул завистливый огонек.

— Такого хутора нет теперь и у вельможных панов,— продолжал Ясинский, — так-то! А теперь вот вельможный мой покровитель может быть свидетелем, — у него на пиру Хмельницкий громогласно предлагал против всех козаков самые ужасные меры, не ограничиваясь даже их истреблением, потому что, по его словам, они замолчат только мертвые, а за хлопов так рекомендовал шляхте давить с них побольше олеи и вообще брался за усмирение буйголов.