Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947

Этой ночью приходит приказ, согласно которому отъезжающие на родину должны приготовиться к отправке.

Моей фамилии в списке военнопленных 8-го лагеря все еще нет.

Теперь не хватало только, что мне снова придется шинковать капусту, в то время как уезжающие домой уже натягивают новенькие ватные брюки и телогрейки.

Совершенно случайно выясняется, что сегодня мне не нужно будет шинковать капусту на холодном ветру. Я занимаюсь стенгазетой, в которой уже написаны заголовки и нарисованы иллюстрации. Осталось только переписать тексты статей. Печатными буквами и черной тушью.

Тем временем Конрад отправляется в 13-й лагерь. В конце концов, должен же прийти приказ относительно меня.

Вернувшись назад, Конрад заявляет, что я не должен волноваться. Якобы Грегор лично спрашивал капитана Белорова относительно меня. В 8-й лагерь вот-вот должен поступить приказ о моей отправке домой.

Когда в два часа дня выясняется, что приказа все еще нет, я замечаю, что написал статью не под тем заголовком. Хоть волком вой от досады! Мне хочется все разорвать к чертовой матери! Но этим делу не поможешь. Выходит, что и на этот раз я не поеду домой. Для остальных членов Центрального актива не так уж и плохо, если им придется пробыть здесь еще одну зиму. Ведь они все курсанты, принявшие присягу. Если они не совершат тяжелой политической ошибки и не попадут в немилость, то получат хорошие должности.

А меня будут снова и снова опускать до состояния обычного пленного, раз я им больше не нужен.

Они снова остригут меня наголо, как каторжника. До сих пор так происходило каждую зиму.

Глава 50

И вдруг, совершенно неожиданно, приходит спасительная весть. Конрад сбегал еще раз в комендатуру:

— Собирайся быстрее! Через два часа вы отправляетесь на вокзал!

Я бы наверняка погиб этой зимой, если бы остался здесь! Как странно, а ведь еще пять минут тому назад я вполне допускал, что смогу пережить и эту зиму за колючей проволокой.

Но теперь у меня даже не остается времени, чтобы порадоваться.

— Включена моя фамилия в список отъезжающих? — уточняю я у немецкого врача.

— Только что приходила медсестра с приказом. Номер девяносто шесть. Ты самый последний!

Я несусь со всех ног на вещевой склад и говорю кладовщику:

— Я тоже уезжаю домой. Мне надо получить положенное мне обмундирование!

— Ты можешь взять с собой только одни ватные брюки, одну телогрейку, одну пару ботинок, одну пару рукавиц, две рубашки и две пары кальсон. Белье получишь в бане. Тебе разрешается взять с собой и один суконный пиджак. Все остальное ты обязан сдать.

— Но я хотел бы взять с собой, по крайней мере, свои суконные брюки! И шинель!

— Хорошо, я спрошу об этом у заведующего складом.

— Скажи ему, что, скорее всего, у меня дома вообще ничего не осталось.

Мне разрешают оставить себе брюки, а шинель нет. Нечего не поделаешь, попытаюсь провезти ее без разрешения.

Нет, никто не собирается проявлять великодушие, хотя нас и отправляют домой. Раньше пленные говорили: «Я бы уехал даже голым, лишь бы они отпустили меня». Но сейчас, когда это время пришло, каждый хочет провезти все, что возможно. Каждый готов дойти до последней черты в своем сопротивлении.

Некоторые надевают на себя по три пары кальсон. Под рубашку поддевают свитер. И мне тоже не хотелось бы расставаться со своими вещами. Таких вещей, которые запрещено брать с собой, набралось не так уж и много. Но вот, например, у меня есть русская рубашка-косоворотка из тончайшей ткани. С высоким воротником. Настоящий сувенир из России.

Между прочим, еще несколько дней тому назад я оставил в 13-м лагере свой тонкий пуловер, который хранил годами как воспоминание о жене. Возможно, мне удалось бы и на этот раз сохранить его, но мне показалось это смешным. Поэтому я засунул его за один из ящиков с бумагами, за которым никогда не подметали. Кто знает, кому он достанется на этот раз.

Может быть, мне нужно было сжечь его, ведь как-никак этот свитер связала моя невеста.

Но теперь уже поздно думать об этом, да к тому же я больше не верю в чудеса.

И моя жена не верит больше в судьбоносность и неизбежность нашего брака. Как говорится, как постелешь, так и ляжешь. В последнем письме я написал ей: «Видимо, я должен был бы написать тебе длинное письмо. Но в любом случае последняя строка звучала бы так: ты уже взрослая, и должна сама знать, что делаешь».

Но у меня не остается уже времени подумать даже об этом. Я отдаю Вильгельму Хойшеле последние остатки кофе в зернах, который я купил восемь дней тому назад, когда капитан Белоров сказал мне, что я поеду домой.

Сейчас в Германии кофе в зернах стоит четыреста марок за один фунт. Но раз я уезжаю, то пусть Хойшеле сварит нам на прощание несколько чашек настоящего кофе.

Все, что мы говорим друг другу сейчас, говорится без всяких задних мыслей.

Фреди Фредебург хочет знать, есть ли у него талант к написанию пьес. Я откровенно говорю ему, что так не считаю. Он великолепный администратор, который умеет находить общий язык с артистами с их непростыми характерами и может сплотить театральную труппу.

Вильгельм Хойшеле все еще не знает, будет ли он и дальше заниматься политикой. Он считает, что и так всю свою жизнь, как коммунист, занимался политической борьбой. Теперь настало время подумать и о своей семье.

Конрад со своим любимым словечком «конкретно», мировоззрение которого определяется товарищами из Москвы, занимающими сегодня министерские посты в советской зоне оккупации Германии, и юное лицо которого постоянно озаряется огнем идеализма, тоже хотел бы поехать домой.

Нет, они не выступают, за пренебрежительное отношение к элементарным правам человека.

Мы все испытываем потребность быть честными по отношению друг к другу. А я сижу среди них такой торжественный, словно помазанный священным бальзамом отечества.

Они хотят знать, что будет со мной.

Нет, я всегда буду признавать ошибки, которые совершил. Разве именно это не является сутью прогресса?!

— Надеемся, что скоро мы прочитаем в немецких газетах какую-нибудь статью, написанную тобой! — говорят они.

Когда уже в сумерках мы выступаем, мне так и не удается пронести через проходную свою любимую шинель.

Вильгельм Хойшеле тоскует сильнее всех по родине, поэтому он до последнего момента стоит рядом со мной.

Конрад попрощался еще раньше. У него полно неотложных дел. Впрочем, он вполне владел собой и, как всегда, сохранял спокойный вид!

Мы еще раз идем по дороге, ведущей мимо караульной вышки к вокзалу. На улице сильный гололед. Каждую минуту кто-то скользит и падает.

Я перебрасываюсь несколькими словами с нашим сопровождающим и медсестрой. Мы должны еще отыскать свои вагоны на товарном дворе станции. Большие пульмановские вагоны грузоподъемностью шестьдесят тонн.