Перегной
Шрифт:
— Православны! Выпустите! Бока сдавили: задохну!
А сама пролезала, толкаясь локтями в обе стороны, к середине, туда, где шли с мешками купцы. Впереди, смешно семеня ногами, сгибался под тяжестью мешка бывший городской голова Зеленков. Он был в одном белье и ночных туфлях. Толстый живот тоже обвис, как мешок, над короткими ногами. Благообразное лицо, с размазанной кровью из рассеченного виска, исказилось болью, натугой и обидой. Бурые густые волосы смокли, прилипли ко лбу и вискам. Он таращил из-под бровей налитые испугом, покрасневшие глаза и молил робко, задавленно, как мяукал:
— Братцы!.. Товарищи!
За ним спотыкались связанные
Он и вскрикивал, как хрюкал. Старик матерился и тряс головой. Оба успели одеться, но у старика суконная бекеша и то, что было под ней, располосовано пополам. В разрез выступила желтая старая спина. За ними трое гуськом: приземистый, черный, как жук, широкоплечий хлебный торговец Ишматов, в брюках, нижней изорванной сорочке и подтяжках. Он был сильнее других и под мешком сгибался меньше всех, но скрипел зубами и выл не от боли — от ярости. Чернозубый, с низким лбом, высокий, длиннорукий владелец паровой мельницы Мякишев лязгал в страхе зубами и часто спотыкался, наступая на оторванную штанину. Сзади всех молча волочил больные ревматические нош в меховых сапогах старик с кротким иконописным лицом и серебряными кудрями. Первый в городе богач Миляев, продавший в рассрочку с жестокими процентами сельскохозяйственные машины крестьянству всего уезда. На нем от одежды остались одни лохмотья да сапоги. За купцами, подгоняя их, размахивая тяжелым засовом от ворог, — высокий желтолицый мужик в грязной белой шапке с одним ухом, в рваном полушубке. Он зычно орал нараспев:
— Граждане! Глядите! Эт-ти вот муку вывозили! Глядите! Эт-ти наши буржуазы, грабители!
Сбоку, рядом с купцами, размахивая руками, солдат в грязной шинели, с походной сумкой за плечами. Вытаращив глаза — они одни жили на сером землистом истомленном лице, — он дико орал:
— Имперялистов поймали! Вот они идут! Бей имперялистов!
В толпе разноголосые выкрики:
— Бей толстомордых! Га-а-а!
— Выпустить им кишки!
— Мукой животы набить!
— Теперь слабода, а они муку вывозют!
— Все перва гильдия!
— Бей их по первой гильдии!
— Какая дикость! Какая жестокость! Где же власть?.. Это Зеленков впереди?
— Звери! Изверги! Убьют! Да не налегай ты, паршивец! Спину всю протолкал!
— Господи, что же это? Господи, что же это? А их уже били?
— Сенька-а, пролазь суды! Тута всех шестерых видать!
— Гра-а-жда-а-не! Эт-ти вот муку вывезли!
Семь солдаток визжали около самых купцов, наскакивая на них с двух сторон, стараясь ударить на ходу, подскакивая и подпрыгивая, как в диком танце. Прасковья Семенчихина всех визгом покрывала:
— У мине муки на квашню нету! На квашню не хватат!
Худой, косенький, однорукий курьер торопливо, широко шагал за солдатками, чтоб не отстать от купцов, не потерять их из виду, и громко, радостным, захлебывающимся тенорком рассуждал:
— Действительно, им там всяко прованско масло, а нам на муку нету! Де взять, когда ка-а-жный божий день надбавка! Кажный божий день! Бить их следует! Я согласен.
Густым диким ревом орали крестьяне, сбежавшиеся с постоялых дворов.
— С энтого вон шкуру содрать! За цабан иссушил мене. Всем потрохом заплатил.
— Мы каждый пуд слезой поливали, а нам кака цена?
— Нутре надорвали
над хлебушком. А они на ем наживаются!Играла в мужицкой крови обида вечного податника, боль натруженного, для чужой утробы, горба.
Играла стихийно мужицкая ненависть к белоручкам.
— Пузо наливали! На нашем хлебушке наживались.
— Бей их, сволочей!
На углу, у высокого крыльца большой аптеки, высокий, в шапке с одним ухом, остановил купцов. Разом насела на них толпа. Деревенские всех отшвырнули и били истово, сильно, деловито. Будто цепами хлеб молотили. Солдатки пронзительно визжали, совались бестолково к лежащим на земле купцам и в толпу. Ругались длинными похабными фразами и причитали о своей скверной жизни.
Прискакал конный отряд милиции. Начальник милиции был впереди. Расталкивая конем толпу, он кричал:
— Эй вы, прекратите! Эй вы, слу…
Докончить он не успел. Прасковья Семенчихина вцепилась ему в правую ногу и потащила с лошади. Дюжая, плечистая солдатка обняла его с другой стороны, руками у пояса. Он только успел подумать:
«Зачем она руки мне в карманы?»
И полетел с лошади вниз головой.
— Вот тебе, командер! Постой на голове.
Ткнули бабы его головой в снег, а у пояса держат. Задрягая ногами в воздухе начальник. Толпа орет, гогочет:
— Вот так бабы! Выучили на голове стоять.
Прасковья приговаривала:
— Гладкий жеребец! Ляшки-те, как у борова.
— А ты его еще пощупай. Хорошень!
— Га-а-га… Го-го-го…
— Бей Зеленкова! Он на нас поездил!
— Подымай купцов! Еще водить!
Начальник милиции еле вырвался из бабьих рук. В разорванных штанах, избитый. Рад был, что каким-то чудом револьвер со шнура не оторвали. Но стрелять не решился. Побежал в исполком. Там члену военно-полевого штаба обо всем доложил. Оправдывался:
— Какое стрелять? Разорвали бы на куски, только выстрели. Весь в синяках. Исщипали, подлюги!
Член военно-полевого штаба, высокий большеносый человек в очках, смеялся:
— Ну, как вас бабы учили? А?
В исполком прибежал трясущийся, с отвислой нижней губой, бывший председатель уездной земской управы, купец Титов. Пропустили к большеносому.
— Что надо?
— Спасите… спрячьте… Самосуд… меня ищут тоже.
Высокий презрительно и спокойно сказал:
— Спрятать могу только в тюрьму Сейчас напишу ордер. Идите, там примут.
— Благодарю вас… век не забуду… Спасибо… Ордерочек-то скорее.
Высокий засмеялся, написал ордер, отдал Титову и, поправив на голове кожаную фуражку, пошел на главную улицу, где ревела толпа. Когда пробирался сквозь нее, видел: на крыльцо аптеки вскочил высокий, тонкий юноша, с бледным до синевы лицом и горящими глазами. Юношеский голос вырвался резким отчаянным выкриком:
— Товарищи!.. Товарищи!..
Желтолицый в папахе оглянулся и заревел:
— Племянник будет Зеленкову.
— А-а-а. Во-о-о… Ага-а…
Сгребли «племянника» опять первые бабы. Насели мужики. Он скоро замолк и вытянулся. Член военно-полевого штаба видел в толпе красногвардейцев. Они не только не мешали расправе, а сочувствовали ей. Это было видно по оживленным их фразам, по яркому блеску ненавидящих глаз. Им была понятна ярость толпы, потому что кровное родство связывало их с мужиками, которые били, как цепами молотили. Но толпа уже сгасала. Почти насытились местью. Высокий член военно-полевого штаба поднялся на крыльцо аптеки, откуда стащили уже пятерых. Мужественным зычным голосом он спросил: