Перегрин

Я предполагал, что просижу так весь день и ночь, и еще несколько суток. Опять ошибся. Как-то мне в этой эпохе постоянно не везет, не оправдывается ни одно предположение. После расправы надо мной, сытного обеда и безмятежного сна Бикта под крики жены куда-то ушел. Не было его часа полтора. Вернулся с высоким и кряжистым типом, лицо которого было в глубоких оспинах и шрамах. Может быть, шрамы образовались из слияния оспин, потому что было их неприлично много. Такое впечатление, что в детстве этот тип напоролся мордой на ежика, причем несколько раз подряд. Красавчик — одно слово! Сопровождали его два телохранителя. Тоже приятной наружности, хотя и не с такими уродливыми мордами. Вооружены короткими мечами и ножами, причем первые справа, а вторые слева, а не наоборот, как носили в предыдущую эпоху почти все, кроме левшей, в том числе и боспорцы. Все трое раньше были вояками-наемниками. Я узнаю таких с первого взгляда во все времена и у всех народов. Профессия накладывает отпечаток, тем более, такая стрёмная. «Красавчик» посмотрел на меня внимательно, изобразил на пошмоцанной морде пренебрежение. Видимо, рассказ Бикты обо мне не совпадал с тем, что увидел пришедший. Не знаю, сколько мне сейчас лет. Где-то в диапазоне между девятнадцатью и двадцатью четырьмя, причем ближе к первой цифре. В этом возрасте я совсем не похож на наемника. «Красавчик» жестом приказал мне встать. После чего малость повеселел. Видимо, мой рост, который на пару сантиметров превышал его, несколько нивелировал пренебрежение.

— Так ты говоришь, он воин? — спросил пришедший Бикту.

— Да, мы взяли его с оружием, — ответил тот и крикнул Спевсиппу: — Принеси его оружие!

— Не всякий, кто с мечом, является воин, — поделился жизненным опытом «красавчик».

— У него очень дорогое оружие, — сообщил Бикта. — Могу продать. Мне такое ни к чему, — и крикнул Спевсиппу: — Принеси его вещи!

— Ты — воин? — обратился пришедший ко мне.

— Меня учили владеть оружием, — ответил я.

— Каким именно? — спросил он.

— Разным, но лучше всего владею своим, — ответил я, кивнув в сторону Спевсиппа, который вынес из дома мой лук, колчан со стрелами, саблю и кинжал.

Видимо, «красавчику» нужны наемники для решения каких-то задач. Я был не против отработать свободу с саблей в руках. Не хотелось расставаться ни с ней, ни с луком. Слишком привык к ним за черт знает сколько лет!

Увидев клинок сабли, «красавчик» присвистнул удивленно-восторженно:

— За сколько ты купил ее?

— Она досталась мне от отца, а ему от деда, а тому от прадеда — и так двенадцать коленей, — на ходу сочинил я.

На лезвие кинжала он прореагировал спокойнее. Зато лук опять привел его в возбуждение. «Красавчик» сделал несколько попыток, но так и не смог натянуть его «до уха».

— Ты стреляешь из него? — спросил он недоверчиво.

— Даже на скаку, причем быстро, далеко и метко, — похвастался я, понадеявшись, что захотят проверить и дадут мне коня и лук со стрелами.

Пришедший оказался не настолько глуп, сделал вид, что поверил на слово, после чего сказал Бикте:

— Беру вместе с оружием. Пойдем обговорим цену.

Они зашли в дом, а я остался во дворе в компании телохранителей, которые присели на бревно, положенное у стены конюшни неподалеку от меня. Один достал сухарь из кожаной сумки, прикрепленной к ремню, подул на него, после чего разломал напополам и поделился с товарищем. Телохранители дружно захрустели, уминая сухарь и не обращая на меня внимания, будто и не обязаны следить за мной.

4

Камера была метров пять в длину, четыре с половиной в ширину и не меньше трех с половиной в высоту. Окон нет, даже отдушину не сделали. Только узкая и низкая дубовая дверь, открывающаяся внутрь и закрытая снаружи на засов. На выступе у двери стоял маленький масляный светильник, заправленный рыбьим жиром. Его вонь перешибала испарения из параши — широкогорлого низкого кувшина, поставленного в ближний от двери угол. Стены камеры сделаны из ракушечника, а пол залит раствором, напоминающим бетон, причем не только с виду, но и казался сырым, если сесть на него, вытягивал тепло из тела. На таком нажить геморрой — раз плюнуть или час посидеть. Треть площади камеры была засыпана тонким слоем соломы, старой, почерневшей и превратившейся в труху. На этой соломе сидели или лежали пятеро бедолаг, моих собратьев по несчастью. Один я расхаживал от двери к стене напротив и назад, чтобы хоть как-то убить время и посильнее устать, иначе не смогу заснуть. Да и больше нечего здесь делать. Разговаривать с сокамерниками не хочу. Разговоры порождают чувства, обычно теплые. Проникнешься симпатией к человеку, а потом не сможешь его убить и погибнешь. Мы ведь все здесь смертники, обреченные пасть в поединках друг с другом — гладиаторы. Пока что нас не называют так, а просто жертвенными бойцами для поминок. Бои устраиваются не на специальных аренах, в амфитеатрах, а в любом удобном месте, где родственники захотят почтить память умершего, принести ему в жертву людей. Вот мы и ждем смерть богатого горожанина, на поминках которого и поляжем.

Скрипит засов, дверь открывается. По ту сторону ее, в коридоре, светлее. Один конец коридора утыкается в стены, в которой в верхней половине узкая бойница. Второй заканчивается дверью, такой же дубовой и толстой, как ведущая в камеру, но выше и шире. В коридоре четыре камеры. Наша, ближняя к выходу, самая большая. Остальные три намного меньше, живут в них по двое.

— Выходите! — приказывает охранник, один из тех, кто приходил за мной к Бикте.

Зовут его Фрасилл. По словам охранника, раньше служил в городской страже. За что его поперли с такого хлебного места, не признается. Фрасилл перекрывает путь в тупиковую часть коридора, как будто мы сдуру ломанемся именно туда, а не к открытой двери, ведущей во двор, где уже разминаются обитатели трех соседних камер.

Двор большой и вымощенный плитами. Сначала, видимо, плиты были двух цветов, уложенных в шахматном порядке, но теперь не различишь. С трех сторон двор огорожен стенами построек, а с четвертой стена, в которой дверь в соседний двор, поменьше, хозяйский, где слышны женские голоса. Все мои сокамерники как-то очень живенько отреагировали на эти звуки. Такое впечатление, что женщины — единственное, чего не хватает в камерах. Может, и я через несколько дней буду реагировать так же бурно.

В соседних камерах обитает шесть человек. Они разных национальностей, но все бывшие вояки. Разминаются, разбившись на пары — сражаются на коротких деревянных мечах. Используют их, как колющее оружие. Батман — удар по клинку противника — не практикуют, предпочитают уклоняться, увертываться, отскакивать. Судя по тому, что разминаются с шутками-прибаутками, сражаться между собой не планируют. Скорее всего, против них выставят нас. Поняв это, я сразу перехотел размахивать деревянным оружием в паре с кем-либо из сокамерников, проводя время во дворе за обычными физическими упражнениями. Поскольку один из соседей по камере тоже не хотел сражаться понарошку, а сидел у стены на солнышке, зажмурив глаза, Фрасилл не цепляется ко мне и к нему, отходит к воротам, где садится на трехногий табурет. Он любит поболтать и иногда рассказывает нам последние городские новости, но сегодня, видимо, не в настроении или гульнул вчера через меру, потому что тоже кемарит в полглаза.

Я делал вид, что разминаюсь, а сам наблюдал за обитателями двухместных камер. С кем-то из них меня сведет судьба. Жаль, не знаю, с кем именно, поэтому смотрел, как сражаются все три пары, подмечал особенности стиля каждого бойца. Впрочем, никаким стилем, если не считать, так сказать, грубый дворовой, не пахло, ничего примечательного не увидел. Фехтовали на уровне выпускника греческого гимнасия в предыдущую эпоху. Может, хитрили, как и я, не спешили раскрывать карты перед будущими соперниками, а может, действительно не мастера махать мечом. Сражаются в Боспорском царстве все еще в фаланге, держа длинное копье и прикрывшись большим щитом. Особых навыков владения мечом не требуется. Отличием профессионального воина от обычного горожанина, отучившегося в гимнасии, является опыт. Одно дело махать деревянным мечом с товарищем с твоей улицы, а другое — настоящим мечом с врагом, когда на кону стоит твоя жизнь. Если до сих пор жив, значит, использовал оружие лучше.

Часа через два дверь в стене открылась, к нам во двор зашли еще два охранника. Один нес большую глиняную миску с вареной рыбой, а второй — стопку лепешек под мышкой и в руках амфору литров на пять с подкисшим вином, разведенным водой на две трети, и четыре глиняные чашки емкостью на четверть литра. Это наш ужин. Едим руками. Чашка одна на троих, так что приходится выбирать между вином и рыбой. Я выбираю рыбу. Вроде ничего тяжелого не делаю целый день, а жрать хочу, как в первый год в мореходке. Мой сосед, просидевший всю тренировку у стены, предпочитает вино. Наверное, пытается заглушить страх. Он явно не воин и по жизни не боец. Я уже вижу белый отпечаток смерти на его лице. На других лицах не вижу, хотя половина из нас скоро умрет, а на его — четко, словно провели от лба до подбородка большой круглой кистью, которую используют для побелки стен.

Как только миска пустеет, охранник Фрасилл командует:

— По камерам!

Наша камера заходит первой. В это время остальные шесть гладиаторов допивают вино из амфоры, используя одну чашку на двоих. Первые несколько минут воздух в камере кажется нестерпимо вонючим, хочется блевануть. С трудом сдерживаю себя. Надо перетерпеть, потом перестану замечать.

Еще пару часов расхаживаю по камере от двери к стене и обратно, а потом ложусь на солому рядом с тем, что не тренировался. Когда он решает, что все заснули, начинает плакать по-бабьи, с тихим подвыванием. Как этот бедолага оказался среди нас — не хочу спрашивать, чтобы не проникнуться жалостью. По виду он синд или из какого-нибудь племени с Северного Кавказа. Явно горожанин, не привыкший к тяжелому физическому труду. Бой с ним будет легким, коротким. Кому-то повезет…

5

В Пантикапее сейчас два больших рынка. Один на горе Митридат на центральной площади немного ниже акрополя и носит греческое название агора. Второй, самый большой, расположен возле порта. На нем в основном торгуют рыбой, но и другими товарами, которые привозят по морю. Работает с раннего утра, когда возвращаются рыбаки с ночного лова, и примерно до полудня, до наступления жары, когда нераспроданную рыбу отдают за гроши оптовикам-засольщикам, иначе протухнет. Именно на этом рынке и проходит большая часть поминальных боев, потому что его полукругом охватывает холм, давая возможность большому количеству зрителей наблюдать оттуда за происходящим внизу. Со стороны моря тоже можно смотреть с галер и рыбацких лодок.