Переход Суворова через Гималаи. Чудо-богатыри попаданца

— Брат мой! Надеюсь, когда вы станете императором Всероссийским, то обратите свой благосклонный взор на мое несчастное королевство!

— Клянусь в этом, брат мой! — самым проникновенным голосом ответил Александр и порывисто обнял прусского монарха Фридриха Вильгельма, прижав того к своей груди. И поверх плеча склонившегося перед ним короля кинул свой пылающий страстью взор на прекрасную Луизу — та зарделась, чуть пожала обнаженным плечиком, бросая на Александра кокетливый и многообещающий взгляд.

«Ну и семейка! Тьфу! Король готов подсунуть мне в постель свою женушку, лишь бы получить обратно Восточную Пруссию или хотя бы Данциг, а на худой конец хоть Росток. Хрен тебе во все рыло, а не Кенигсберг с городами! Шведскую Померанию ты тоже не получишь, так что не облизывайся — мне сестра Катенька и железная руда с Кируны намного дороже. Прав отец — эту Пруссию надо держать в черном теле, чтобы она всегда от нас зависела и никогда не пыталась подмять под себя остальные германские земли. А поклясться лютеранам можно в чем угодно, мне патриарх все грехи спишет! Ибо благо Отечества есть первейший долг монарха! А эти пусть копошатся в своих мелочных заботах… До чего же скаредный народ эти немцы! Хуже них только голодранцы паны, ибо это есть две крайности, абсолютно несовместимые!»

Александр разжал крепкие объятия и троекратно, по русскому обычаю, поцеловался с королем. Затем, но куда с большим удовольствием, обменялся поцелуями с прекрасной Луизой. И пожатие тонкими пальцами его ладони подсказало ему, что королева настроена отнюдь не по-сестрински и готова одарить его своей благосклонностью.

«Но оно мне надо? Если люблю свою жену и всегда стремлюсь только к ней!»

— Брат мой! — предельно искренне и проникновенным голосом произнес Александр. — Я выполню все, что обещал! Только сначала вы должны успокоить Польшу и сделать из поляков настоящих верноподданных, таких, как жители хотя бы нашего Кенигсберга…

При последних словах лицо короля Фридриха Вильгельма скривилось, будто он пропихнул в горло большую живую лягушку и запил ее свежевыжатым лимонным соком. Однако прусский монарх быстро взял себя в руки и горячо произнес, для вящей убедительности даже крепко ударив себя ладонью в грудь:

— Не пройдет и десяти лет, как на всей Висле будут говорить только на немецком языке!

«Щас! Как говорит мой отец — флаг тебе в руки и барабан на шею! И за полста лет не управишься, и за век, братец! Скорее берлинцы заговорят на польском! Кстати, а ведь это мысль! Ведь беседуют в Кенигсберге на русском, глядишь, через каких-то полсотни лет принудительного онемечивания поляки будут глядеть на нас как на своих избавителей… Надо будет об этом рассказать отцу. Ладно, отбрось мысли и улыбайся этому венценосцу, что стараниями жены, готовой в одночасье превратиться в мою любовницу, может стать рогоносцем сегодня ночью! Хороша королева, на все готова, лишь бы заиметь пару провинций, которые плевком переплюнешь! Ну что за люди эти пруссаки?!»

Гостилицы

На левую ногу легла тяжелая каменная плита, у Петра возникло ощущение, будто она стала железной заготовкой, которую плющит тяжелый молот кузнеца. И холод, что шел от нее, буквально терзал тело, проникая в каждую жилу, замораживая кровь.

«Так что это — сон или явь? Нужно открыть глаза, давай же, брат, а то в сосульку превратишься!»

Невероятным усилием Петр вырвался из затягивающей его разум трясины забвения и с трудом смог разлепить глаза. В них сразу же ударил бледный свет ночного «волчьего солнышка». Луна вошла в полную силу, потому было светло, почти как днем в промозглую питерскую погоду.

Летние ночи, что и говорить — в них темноты нет, а есть только вечные сумерки.

— Да что же это такое?!

Петр окончательно очнулся, моментально осознав, что недавняя беседа с королем Карлом являлась не более чем плодом его больного воображения. Сон отошел, осталась одна явь, и она была такова, что в пору выть подобно волку на своего ночного покровителя.

Раненую ногу императора придавила лошадь, он не успел вытащить ногу из стремени и потому бедная животина, спасшая его от смерти, упала вместе с ним. Судя по холодному телу, почти застывшему, она была мертва и увезти его к спасению, увы, уже не сможет.

Петр дернулся, с силой упер левый ботинок в седло, моментально ощутив, как тело проваливается в гнилостную воду. Вкус ее оказался омерзителен до отвращения, влага отдавала какой-то тухлятиной.

— Какая пакость! Фу!

Петр вынырнул, отер лицо мокрым рукавом, с минуту отплевывался. Затем уперся здоровой ногой, с силою оттолкнулся, впервые возликовав, что находится в болоте, ибо придави его крупом на земле, он бы не смог вытащить раненую конечность из-под лошади. А так все пошло как по маслу — тело, словно глиссер, взбурлило болотную гниль, и Петр окончательно вырвался из плена.

Тяжело опершись руками о луку седла, поднялся на ноги. Он ожидал резкий приступ боли, но ее не последовало, настолько одеревенел от холода весь организм. Бедро словно превратилось в холодец, будто внутри застыла вся его теплая кровь.

— Бедняга, а ведь ты меня от смерти спасла!

Петр потрепал ладонью роскошную рыжую гриву, как бы говоря последнее «прости».

Удивительное дело — несмотря на то что несчастное животное получило три пули, по своему лошадиному наитию, предсмертным усилием, отвезла седока в ближайшее безопасное место, которым, почему-то, по ее животному рассуждению, являлось это болото, каких в здешних местах пруд пруди. Возможно, и потому так случилось, что преданная кобыла ощущала вслед идущую за ними погоню.

— Ну, твари, вы мне еще за нее заплатите!

Мысль о пяти заговорщиках, жаждущих его скорой смерти, вызвала бурный всплеск адреналина, холод стал быстро отступать, по жилам разлилось тепло.

Петр еще более разгорячился, лихорадочно ища шпагу, опуская руки чуть ли не по плечо в густую, с илистой жижей, воду. К его удивлению, вскоре пальцы наткнулись на эфес, и он вытащил оружие на свет.

Это была его шпага, та самая, которая ровно сорок лет тому назад, день в день, час в час самым мистическим образом оказалась в его спальне — подарок шведского короля Карла XII, легендарного воителя, который, как ведь ни крути, являлся родным братом его бабки, а значит, и его собственным дедом. Недаром в древние времена у славян и викингов брат матери приходился сыну чуть ли не таким же близким человеком, как и отец.

— Ах ты, моя голубушка!

Петр с любовью погладил серебристую сталь клинка. Действительно, дед Карл, как ни крути, прав, когда говорил во сне об оружии. А если нет «калаша» под рукою, то чего больше желать?

— Две капли, две капли сверкнут на дне, эфес о ладонь согреешь… — с некоторой фальшью пропел Петр слова известной мушкетерской песенки своего времени и в два молниеносных движения, тут сказались немалый опыт, сноровка и регулярные тренировки, несмотря на преклонный по местным понятиям возраст, снял с кривого куста, что торчал среди болотных кочек, половину кроны.

— И как мне, старику, сей острой сталью четверых здоровенных обалдуев прирезать?! Они ж со стволами все, а я не заяц, убежать не смогу. Да еще баба со шпалером ловко управляется, стерва, ноги бы ей выдрать! Эхма! И что мне делать?!

Задав самому себе чисто риторический, извечный русский вопрос, Петр задумался, поглаживая рану на бедре. Она ныла, во более зудела, да так, что хотелось запустить туда пальцы и немедленно разворошить ими окровавленную плоть.

Нужно было что-то делать, причем немедленно!