Перекличка Камен. Филологические этюды

Но и это экзистенциальное освобождение иллюзорно – потому что читатель остается в плену все того же текста, в котором размыты границы между точками зрения графа Т., его создателя Ариэля Брахмана и создателя обоих Виктора Пелевина. Как бы отрицая и даже осмеивая постмодернистские стратегии письма, вовлекающие классику в игры, исполненные тотальной иронии, Пелевин пользуется ее же плодами без всякого зазрения совести. Достоевский и граф Т., ставшие по воле разработчиков коммерческого проекта героями компьютерной стрелялки и сведенные друг против друга в рукопашном бою; амурные приключения графа Т.; череда преследований героя агентами охранки и монахами, которых непротивленец, экипированный лучше любого спецназовца, вынужден убивать пачками (для очистки собственной совести предваряя смертельные удары предупреждающим криком «Поберегись!») – именно эти невероятные сюжетные ходы, а отнюдь не его «философическая» идея составляют по существу стержень пелевинского текста. И – last but not least – как литературный редактор уже всего романа назван все тот же вездесущий А. Брахман, имя которого, впрочем, в соответствии с сюжетом, внесено в траурную рамку. (На последний факт обратил внимание и Сергей Костырко.) Все оказывается амбивалентным и пронизанным абсолютной иронией.

Но даже если счесть освобождение графа Т. и его победу над Ариэлем безусловными, то совершаются они благодаря силе воли, воображения графа Т. и магической процедуре, но отнюдь не посредством литературного дара героя. Как писатель граф Т. с Ариэлем в поединок вообще не вступает – ибо в пелевинском романе и не представлен художником.

В критике роман не раз характеризовался как произведение философское [321] . Это едва ли справедливо. И мысль о мире, о реальности как о порождении восприятия, сознания «я», и аналогия между Творцом – «автором» Вселенной и писателем – автором книги – все это суть интеллектуальные банальности, многократно повторенные мыслителями и обыгранные в культуре. Несомненно, чтение «Т.» требует от неискушенного читателя определенных мыслительных усилий и может стимулировать к раздумьям о бытии, субъекте и объекте. Но, боюсь, такое восприятие будет свидетельствовать о философской нищете читающего: для глубоких раздумий существуют другие книги. Михаил Эдельштейн недавно довольно зло высказался о репутации Пелевина как писателя-интеллектуала: «В конце 2009 года портал OpenSpace провел опрос “Самый влиятельный интеллектуал России” – Пелевин победил с большим отрывом. В критике титул “главного писателя” закреплен за ним всерьез и надолго, несмотря ни на какие частные недовольства рецензентов. <…> Ситуация, когда сколь угодно талантливый фельетонист воспринимается как “наше все” и едва ли не как религиозный учитель, – более чем очевидный сигнал общего неблагополучия литературной системы и, если угодно, интеллектуального нездоровья соответствующей среды» [322] . Уничижительное определение Пелевина как «фельетониста» мне видится совершенно несправедливым, а констатация отношения к нему как к «едва ли не религиозному учителю» – чудовищным преувеличением. Но в оценке философских свойств пелевинской прозы Эдельштейн прав. Виктор Пелевин – писатель (или, если угодно, беллетрист) по-своему замечательный, но достоинства его творчества – не в глубине философской мысли.

321

Костырко С. Два Льва; Губайловский В. Гегель, Эверетт и граф Т. // Новый мир. 2010. № 3.

322

Цитируется по обзору: Периодика (сост. А. Василевский и П. Крюч-ков) // Новый мир. 2010. № 12. С. 224.

Что же до сходства мастера восточных боевых искусств графа Т. и реального владельца Ясной Поляны, то оно весьма поверхностно: «Герой книги граф Т. имеет явные черты сходства с графом Львом Толстым, но писатель внимательно следит за тем, чтобы это сходство не получило достаточного основания» [323] .

Опрощение и непротивленчество; отлучение; неоднократные посещения Оптиной пустыни; проживание в Ясной Поляне; супруга, которую звали Софья Андреевна, – вот все факты биографии «настоящего» Толстого, привлеченные автором «Т.». Литературный фон тоже небогат: размышляющий конь Холстомер; название драмы «Живой труп» (использовано как боевой клич графа Т. в рукопашной схватке с Достоевским); пара мотивов из «Отца Сергия» (искушение героя женщиной и отрубание себе пальца). Набор совпадений неказистый, рассчитанный на узнавание мало-мальски образованным читателем и даже не предполагающий реального знакомства с толстовскими произведениями. Но главное: пелевинский текст, конечно, потускнеет, но сохранит все свои основные смыслы и в том случае, если непросвещенный читатель пройдет мимо этих параллелей. В общем-то, если говорить совсем всерьез, ни Толстой-человек, ни Толстой-писатель, ни Толстой-мыслитель Пелевину не очень нужны.

323

Губайловский В. Гегель, Эверетт и граф Т.; цитируется по электронной версии:Марина Загидуллина справедливо утверждает, что Пелевину Толстой «нужен был как средство объяснения собственной излюбленной идеи» и что «для Пелевина Толстой не более чем “говорящая голова”, медиум собственной пелевинской концепции свободы»; его произведение «не ставит себе задачей стимулировать перечитывание романов Толстого». – Загидуллина М. Мутация оценки: темпоральный трансфер классического текста (романы В. Пелевина Т. и Б. Акунина Ф.М.) // Russian Literature. 2011. Vol. LXIX–I. P. 163–164. Марина Загидуллина ссылается на признание самого Пелевина, что «эта книга вовсе не о Толстом», которого автор «Т.» любит «с детства». – Кочеткова Н. Писатель Виктор Пелевин: «“12 стульев” были для меня книгой о героических и обреченных людях» // Известия. 2009. 30 окт. Сложнее, впрочем, поверить здесь же содержащемуся утверждению автора, что, работая над книгой, он даже не вспомнил о приближающемся юбилее.

Никакого глумления над Толстым здесь нет ни на йоту. Уж с б'oльшим основанием автора можно было бы уличить в клевете на Победоносцева и Русскую православную церковь (принадлежность к тайной секте сатанистского толка, попытка убийства графа Т., превращение почитаемой православной обители в какую-то абстракцию с коннотациями Шамбалы). Или в варварской редукции философии и личности Владимира Соловьева: гениальный философ под пером Пелевина превращается в худосочную тень – полудиссидента, обезглавленного властями предержащими. Но и эти обвинения были бы небесспорными: во-первых, в романе описаны вовсе не реальные, не исторические Победоносцев и Соловьев; во-вторых, за них – как и за все «глумливые» перипетии, участником которых становится граф Т., – отвечает в первую очередь не Виктор Пелевин, а Ариэль Брахман…

* * *

И все-таки – почему Толстой по существу оказался не нужен?

Причины, на первый взгляд, очевидны. Классическая изящная словесность в современной России вообще потеряла прежние власть и влияние; проповедь аскетизма, обличение роскоши и социальной неправды не слышны в обществе, пораженном нравственной коростой и избравшем главными ориентирами потребительские ценности. Авторитарное слово Толстого-моралиста способно вызвать лишь отторжение в социуме, не признающем в принципе ни за кем права на проповедь и поучение других.

Все, однако же, сложнее. Показательный пример – судьба толстовского вечного спутника, Достоевского, также не чуравшегося назидательности и отнюдь не воспевавшего комфорт и богатство. Победитель недавнего конкурса «Имя России», удостоившийся за последние годы экранизации двух своих романов и сам ставший героем многосерийного телефильма, автор «Братьев Карамазовых» и «Дневника писателя» и сейчас фигура актуальная.

Различие современных судеб двух писателей проявилось даже в нынешних опытах пародической трактовки их сюжетов. Если в кинофильме-травести «Даунхаус» Романа Качанова по роману «Идиот» сохранен весь костяк сюжета Достоевского, то в пьесе Олега Шишкина «Анна Каренина II» [324] фабула толстовского романа дописана: представлена постистория Анны, выжившей после попытки самоубийства, но потерявшей руку, ногу и глаз (она, по словам врача, «несколько изменилась»); Вронский же получил контузию на войне и стал «полностью парализованным человеком», Каренин написал скабрезный роман об адюльтере, Левин влюбился в Анну, но нелепая гибель оборвала его жизнь [325] . В сюжете «Идиота» обнаружились возможности для пародического остранения; событийная канва «Анны Карениной» в этом отношении не пригодилась…

324

Cм.: http://www.vavilon.ru/textonly/issue9/shishkin.html.

325

Причем в фильме вовсе нет «редкостного издевательства» над романом, в котором его создателей уличает современный критик; см.: Катаев В.Б. Метаморфозы текста: русский роман и интермедиальность // Научные доклады филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова: Сборник. М., 2010. Вып. 6 / Под ред. М.Л. Ремнёвой, О.А. Клинга. С. 38. «Даунхаус» показывает, чем мог бы обернуться сюжет «Идиота» при реализации в современной действительности; если это и «издевательство», то, на самом деле, над нашей реальностью, а не над классикой. «Издевательства» над романом Достоевского тут не больше, чем в «Войне мышей и лягушек» глумления над «Илиадой» Гомера. С пьесой Олега Шишкина – сложнее: здесь действие не перенесено в наше время, толстовский финал переписан, а смысл романа редуцирован, как оказалось «редуцировано» поездом тело несчастной Карениной. Анна выжила по молитвам супруга, но это более чем двусмысленное и «садистское» чудо. («Вот у барина горе! Жену поезд переехал, а она жива осталась», – констатирует лакей; а Левин резюмирует: Бог «подарил ей жизнь. Насильно, но благородно».) Одновременно это наказание за нарушение заповеди «Не прелюбодействуй!».

Но Достоевский в отличие от Толстого – описатель экстрима, без которого трудно растревожить душу ко всему привыкшего нашего современника, а его стиль играет столь ценимыми в нынешнюю эпоху постмодерна интертекстами. Толстой же пишет так, словно до него литературы и не было [326] . Как художник он, по сегодняшним меркам, уж слишком «опростился». Достоевский возвещал русскому народу и государству великую миссию. Толстой же к таким «коллективистским» категориям почти не прибегал и никогда не обещал, что Константинополь будет нашим. В «Войне и мире» он воспел победу над Наполеоном, но изобразил главного победителя слезливым и сластолюбивым жирным стариком, жалеющим жизни солдат и не вмешивающимся в предначертанный Историей ход сражения. В национальной мифологии, делающей предметом гордости гекатомбы, принесенные на алтарь Отечества («мы за ценой не постоим»), жалостливый «дедушка» Кутузов Толстого никак не может стать главным фельдмаршалом Победы. Да и народ-победитель в «Войне и мире» представлен не героями-патриотами, а множеством непохожих друг на друга людей, думающих «о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке-маркитантше» и воюющих «без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала <…> на службе» (VII; 19). И суждение князя Петра Вяземского о «Войне и мире» как о проявлении исторического нигилизма, «нетовщины», как о «протесте против 1812 года, <…> апелляции на мнение, установившееся о нем в народной памяти и по изустным преданиям, и на авторитет русских историков этой эпохи» [327] , по-своему справедливо, хотя и односторонне. И в этой оценке он был не одинок [328] .

326

Красноречивый пример, экспериментально подтверждающий «не-литературность» Толстого, – неудача пародической имитации его стиля в романе Владимира Сорокина «Голубое сало»; пародическое подражание толстовской поэтике свелось к эксплуатации усадебно-охотничьей тематики, «украшенной» непристойными вкраплениями. При этом в других случаях – например, при воссоздании платоновского стиля – Сорокин добился несомненной удачи.

327

Вяземский П.А. Воспоминания о 1812 годе // Вяземский П.А. Стихотворения. Воспоминания. Записные книжки / Сост. Н.Г. Охотина; Вступ. ст. и примеч. А.Л. Зорина и Н.Г. Охотина. М., 1988. С. 280–281.

328

Ср.: Эйхенбаум Б.М. Лев Толстой. Л.; М., 1931. Кн. 2. С. 390–394.

«Крайний оптимизм» Толстого-моралиста, «отрицающий испорченность и греховность природы», вера в то, что «все естественное – доброе» [329] , в начале XXI века кажутся удивительно наивными.

Стоит ли, наконец, упоминать о том, что толстовская критика теории прогресса кажется маразмом в стране, президент которой поклоняется iPhon’у и iPad’у и закладывает электронное капище в Сколкове. Неприятие яснополянским старцем технических достижений и скепсис в отношении наук чужды стране, над просторами которой гордо реет клич «Модернизация!».

329

Бердяев Н. Ветхий и Новый Завет в религиозном сознании Л. Толстого // О религии Льва Толстого. М., 1912. С. 181.

Между тем и Толстой – певец «дикого, почти бешеного наслаждения существованием», обладающий непосредственным, детским видением мира [330] , и Толстой, одаряющий «откровениями смерти» [331] , «мистикой смерти» [332] , – для нашего времени писатель необычный и потому необходимый. А у Толстого-мыслителя и проповедника для современности важны не столько идеи, сколько свободный от идейных и культурных клише взгляд на действительность, социальную и нравственную.

330

Цвейг С. Лев Толстой // Цвейг С. Мария Стюарт. Звездные часы человечества. Новеллы и легенды / Пер. с нем; Сост. и примеч. А.В. Маркина; Вступ. ст. С.А. Ромашко. М., 2003. (Серия «Золотой фонд мировой классики»). С. 887, пер. с нем. П.С. Бернштейн.

331

См.: Шестов Л. На весах Иова (Странствования по душам) // Шестов Л. Соч.: В 2 т. М., 1993. (Приложение к журналу «Вопросы философии». Серия «Из истории отечественной философской мысли»). Т. 2 / Вступ. ст., сост. и подгот. текста А.В. Ахутина; Примеч. А.В. Ахутина и Э. Паткош. С. 25.

332

См.: Бицилли П.М. Проблема жизни и смерти в творчестве Толстого [1928] // Л.Н. Толстой: pro et contra / Сост. К.Г. Исупова. СПб., 2000. (Серия «Русский путь»). Цитируется по электронной версии: http://www.marsexx.ru/tolstoy/pro-et-contra/bicil.html.

И на Западе, и на Востоке интерес к толстовским сочинениям не угасает, нынешние тиражи его произведений по российским меркам совершенно фантастичны. И если в России все иначе, если в фаворе оказывается «гаонарея» графа Т., то не симптом ли это болезни? Духовной. Нашей.

О Бродском

I. «Чернеть на белом…»: слово и подтекст

Скрытая аллюзия и полисемия в поэтическом тексте: всадник мертвый и конь белеющий в поэме И.А. Бродского «Петербургский роман»

[333]

В поэме Бродского «Петербургский роман» (1961) главный герой Евгений соотнесен с Евгением из пушкинского «Медного Всадника», а также с его литературным потомком и тезкой из «Петербургских строф» Мандельштама [334] . Евгений из «петербургской повести», в противоположность Петру, наделен чертами мертвенности, неподвижности: спасающийся на мраморном льве, «недвижный, страшно бледный» (V; 141), он выглядит пародией на Фальконетов монумент: «державец полумира» в неподвижной, но полной жизни величавости, не боящийся стихии, верхом на скакуне и испуганный, оцепеневший от отчаяния Евгений верхом на мраморном льве. Между тем в «Петербургском романе» Бродского Евгений – «живой и мертвый человек», а Медный Всадник – не более чем мертвая и неподвижная статуя:

333

^* Впервые: Русская речь. 2005. № 1. Январь – февраль.

334

О «Петербургском романе» в соотнесенности с «Медным Всадником» и «Петербургскими строфами» см.: Михненкова Т. Три Евгения русской литературы // Иосиф Бродский и мир. Метафизика. Античность. Современность. СПб., 2000. С. 211–220; Ранчин А.М. «На пиру Мнемозины»: Интертексты Бродского. М, 2001. (Новое литературное обозрение. Серия «Научная библиотека»). С. 264–270.